«Ревность» и другие истории

Я стал разглядывать дом. Они там. И чем они занимаются? Я пытался отмахнуться от лезущих в голову мыслей, но это же, блин, невозможно. Мне хотелось убить. Буквально отнять жизнь и, если понадобится, понести за это наказание. И теперь во мне говорил не гнев. Ну или да, он самый. Тот гнев, от которого мне так и не удалось избавиться, который необходимо выпустить, ведь иного выхода нет. Людвигсена придется прикончить. Лиза… Додумать мысль не получалось. Хоть на сетчатке отпечаталась картина — они вместе, голые на большой уродской кровати с балдахином, — что-то все-таки не стыкуется. Что-то все же непонятно: это как когда ты знаешь, что что-то забыл, но никак не можешь сообразить, что именно.

В любом случае мне остается лишь опустошить бак, взять из ящика с инструментами домкрат, подойти к дому, залезть внутрь и стать убийцей. В башке — странная легкость; теперь, когда решение принято, давление как будто уже выровнялось. Я обвел глазами бак. Зазвонил телефон. Я взял трубку.

— Привет, — сказала Лиза.

Я напрягся. Фоновые звуки мне знакомы. Она на центральном складе, на работе.

— Знаю, ты несколько раз звонил. Прости, но тут у нас бардак, Людвигсен куда-то подевался. Давай попозже поговорим?

— Да, конечно, — сказал я, глядя на контейнер, добравшийся до верхушки кузова. — Я люблю тебя.

В наступившей тишине я почувствовал ее смятение.

— Ты не… — заговорила она.

— Да, мне обидно и грустно, — сказал я. Контейнер стал переворачиваться. — Но я люблю тебя.

Положив трубку, я бросил взгляд на «короллу». Стояла она в тени, и на стеклах еще осталась роса. Наверное, всю ночь тут простояла.

Из зеленого контейнера посыпалось содержимое — с мягким шлепком на металлическое дно компрессора что-то упало. Я посмотрел вверх. Там, среди завязанных, набитых полиэтиленовых пакетов и пустых коробок из-под пиццы лежало дряблое тело в синих пижамных штанах. И наверное, я Стефана Людвигсена и раньше видел, потому что я его узнал. Его потухший взгляд смотрел мимо меня. Отметины на гортани почернели. Теперь туман как будто стал рассеиваться, пробивающееся солнце словно подпитывается собственным светом — так же тают льды на полюсах; передо мной в ускоренном темпе разворачивался пейзаж памяти.

Я вспомнил, как он со слезами во всем признался. Объяснил, что недавно развелся, ну и совершил ошибку. Взял кухонный нож и стал размахивать им у меня перед рожей — думаю, я был чересчур пьян, чтобы вовремя среагировать. До того как я выбил нож, он кольнул меня в лоб. С ножом удачно получилось — мне как будто дали бензин. И повод. Блин, самооборона же. Я выдавил из него жизнь. Не слишком быстро и не слишком медленно. Не то чтобы мне это удовольствие доставило, не буду преувеличивать, но у него, по крайней мере, хватило времени понять. Раскаяться. Пострадать. Точно так же, как я.

Я видел, как компрессор смял полуголое тело, и теперь оно смахивало на эмбриона. Стоя на подножке, я обернулся и посмотрел на ведущую к входной двери дорожку, посыпанную гравием. С виду казалось, будто по ней никого и не волокли. Я за собой прибрался, избавился от возможных следов и внутри, и снаружи.

Если я и был пьян, когда бросился в «короллу», приехал посреди ночи сюда и позвонил в дверь, то, кажется, когда Людвигсен лежал на кухонному полу без признаков жизни, я мгновенно протрезвел. Протрезвел настолько, чтобы понять: если по дороге домой меня поймают за рулем в нетрезвом виде, этот факт зафиксируют и позднее могут связать с исчезновением Людвигсена. Потому что он должен исчезнуть. Фактически испариться. И я все это спланировал до того, как позвонить в дверь его дома? А ведь Пиюс-то прав. Очевидно, я способен действовать быстро и в то же время обдуманно.

Подойдя к кабине, я сел на место подручного.

— Ну? — спросил Пиюс, посмотрев на меня.

— Что? — спросил я.

— Есть что рассказать? Я же говорил, что обязан хранить врачебную тайну.

И что мне, черт побери, на это ответить? Я глянул на восток, на гребень холмов, где вставало солнце. Скоро мы закончим объезд и поедем в Клементсруд — туда, где машинное зрение классифицирует Людвигсена как органические отходы (а так и есть) и конвейер отправит его в пылающий ад, как он того заслуживает, где все следы, все воспоминания — все, что осталось у нас за спиной, исчезнет, и ничто из того, что мы потеряли, уже не восстановится.

И пришли слова — те, что обычно застревают где-то по дороге, — и слетели у меня с языка, как музыка.

— Кому-то же надо убираться, — сказал я.

— Аминь, — сказал Пиюс.

Мусоровоз дернулся и тронулся с места.

Признание

— Офицер, я могу что-то сделать?

Я отставил кофейную чашку Симоны на ее покрытый скатертью журнальный столик. Ее кофейную чашку. Ее скатерть. Ее журнальный столик. Даже вазочка с конфетами на середине стола — ее. Вещи. Странно, как мало все это значит, когда человек, так или иначе, мертв.