«Ревность» и другие истории

Перед листом бумаги (или экраном компьютера) — его беспристрастной поверхностью и предоставляемыми шансами на побег — он мог быть Оддом Римменом, человеком, которого критик «Бостон Глоб» уважительно окрестил Одд Дримин[15], и прозвище приклеилось. А при личном общении он просто Одд — парень, который ждет, что его вот-вот раскусят как человека среднего ума: чувство родного языка у него тоже чуть выше среднего, а вот самокритичная сдержанность и самоконтроль — намного ниже среднего. Он считал, что именно из-за последнего пункта, самоконтроля, обнажал свои чувства перед тысячами, да, сотнями тысяч (не миллионами) читателей. Потому что, хоть лист бумаги/экран давал шанс на побег, возможность передумать и все изменить, он никогда так не поступал, если видел, что все хорошо. Писательское призвание было выше его личного благополучия. Он был способен подчинить свой слабовольный характер и выйти из зоны комфорта — но только если это происходило на листе бумаги, в фантазиях, в мечтах, в творчестве, которое, независимо от темы и степени интимности, само по себе было зоной комфорта, надежно изолированной от внешнего мира. Он мог написать что угодно и убеждать себя, будто пишет в стол и этого никогда не опубликуют. А потом, когда его редактор Софи прочитала текст и раздразнила его писательское эго настолько, что он поверил ее словам, что утаивать этот текст от читателей — литературное преступление, оставалось только закрывать глаза, трястись, пить в одиночестве — и будь что будет.

Только не интервью на сцене.

Голос Эстер Эббот долетел до него отдаленным ворчанием — со сцены приближалась буря. Она стояла у кафедры. За ее спиной — стулья, куда они сядут. Как будто, если обстановка будет напоминать его гостиную, он сможет сильнее расслабиться. Электрический стул посреди цветочного луга, черт бы их побрал.

— Он подарил нам, читателям, новую смотровую площадку, откуда мы можем обозреть самих себя, свою жизнь, своих близких и свое окружение…

Он еле различал звучащую английскую речь. Давать интервью он предпочитал на английском, а не на родном языке и специально говорил с акцентом, чтобы для зрителей скудность формулировок объяснялась чужим языком, а не тем фактом, что он и на родном языке выражается нескладно, долго обдумывая и усложняя даже самые простые предложения, когда нужно говорить вслух.

— …Для нашего времени он один из самых проницательных наблюдателей и бескомпромиссных бытописателей — и просто человека, и общества.

Что за чушь, подумал Одд Риммен, вытирая ладони о джинсы «Джи-Стар». Он — писатель, добившийся коммерческого успеха всего-навсего потому, что описал сексуальные фантазии, оставаясь как раз на той грани приличия, чтобы их сочли спорными и смелыми, но при этом не переходя эту грань, чтобы все могли их читать без возмущения, а просто для развлечения. А еще книги сработали как терапия для возможного чувства стыда за наличие тех же мыслей, что и у автора. Как он постепенно понял, остаток содержания выезжал на тех же сценах секса. Одд Риммен знал — они с редактором знали, хоть и никогда об этом не говорили, — что в последующих книгах он продолжает выдавать вариации тех сексуальных фантазий, хотя тематически они были чужеродными элементами; они напоминали долгие, неуместные гитарные соло, имеющие лишь один смысл — их ждала публика, требовала от него. Переход границы стал настолько рутинным поступком, что от него возникала зевота, а не перехватывало дыхание, от этого упражнения его едва ли не тошнило, но извинял он себя тем, что остальному тексту нужна эта лошадь — с ней его истинное послание доберется до куда более широкого круга читателей, чем без нее. Но он ошибался. Он продал душу и пострадал как художник. Пришла пора положить этому конец.

Из романа, над которым он работал и еще не показывал редактору, он убрал все элементы, пахнувшие коммерцией, взамен отшлифовывая творчество, образ мечты, настоящее. Болезненное. Больше никаких компромиссов.

И тем не менее он стоит здесь, через несколько секунд его вызовут на сцену переполненного Театра Чарльза Диккенса под оглушительные аплодисменты публики, которая еще до того, как он открыл рот, решила, что любит его точно так же, как его книги, словно это одно и то же, словно его творчество, его выдумки давно сообщили им все, что следует о нем знать.

Хуже всего то, что ему это все нужно. Да, ему были нужны их не имеющее особых оснований восхищение и безоговорочная любовь. Он стал от нее зависеть, ведь то, что он видел в их взглядах, то, что он украл, оказалось словно героином: он знал, что его это разрушает, портит как художника, но тем не менее ему это было нужно.

— …переведено на сорок языков, несмотря на культурные различия, читает весь мир…