Режиссёр сказал: одевайся теплее, тут холодно [сборник]

И там все необыкновенно. От голоса диктора до содержания. Как они чинно начинают «Говорит радио «Свобода». Писатели у микрофона». Звучит в качестве заставки треснутый электронный клавесинчик. И они (писатели) начинают рассказывать о своей жизни в Союзе и в Париже, в Америке и Швейцарии… Сравнивают. И они говорят об этом в настоящем времени, потому что это и было в настоящем времени. Звучат их голоса. Живые. Они делают неверные ударения. Масса́чусетс вместо Массачу́сетс. Корм Фриске́с вместо Фри́скес. И т. д. И вроде бы слушаешь их и они – ЕСТЬ. А их уже нет. Они уже – пыль. И никто давно не помнит, кто такой писатель Виктор Некрасов. А он очень живописно рассказывает и сравнивает свою жизнь теперь и тогда. И Довлатов рассказывает. Хмуро, неинтересно, перечисляя факты, не облачая в литературную форму, без метафор и юмора. И у всех интонация ябедки-корябедки. Петров плюется, а Иванова – дура! Об этом говорят в основном. Довлатов звучит, как пыльный уставший мешок, из которого вытряхнули картошку. То, что он рассказывает о своих последних месяцах в России, – это жутко. Как его унижали, сажали в тюрьму, выживали отсюда. Но если в его писательских рассказах советская действительность подается с неподражаемой иронией, то в радиоэфире идет просто набор и перечисление фактов. Не интересно совершенно, но интересно невероятно! Он там совсем другой человек, но от этого не менее любимый.

Слушаешь их, рассказывающих о том, что вот недавно был в гостях у русских эмигрантов, а там у них и балык, и вырезка. Вы бы слышали просто интонацию: «И балык, и вырезка». Довлатов рассказывает, что советские граждане бегали за дубленками и это был дефицит. После его очерка ведущая передачи заканчивает так: «Писатель Сергей Довлатов только что рассказал о жизни в Союзе, употребляя слово «был дефицит». Однако стоит отметить, что это и сейчас есть. До свидания».

И эти писатели там такие обиженные, никому не нужные, потерявшие почву, как сорванные цветы. Вот и ваза красивая, и воду каждый день меняют, и сахар сыплют, чтобы дольше стояли, но корней уже нет. Есть балык. Они стоят под солнцем, но их не поливают, а поят. Они не питаются, не впитывают, а едят. Нет больше почвы для их творчества. Почва осталась там, где радио «Свобода» ловит плохо. И вот они о ней говорят, говорят… Великие сбитые летчики. Как командиры самолетов, которые рассказывают, что летали на плохих самолетах и аэропорт был говно. Но теперь ни самолета, ни аэропорта, ни неба. Один сплошной комфортабельный поезд.

* * *

Три истории, которые никак не связаны друг с другом, но привели к огромному счастью.

История первая. Мы купили торшер.

История вторая. Я поругалась с мамой в клочья.

История третья. Я в миллиардный раз посмотрела фильм «Москва слезам не верит».

Мы купили торшер. На складе старых вещей в пыли стоял около стенки, как приговоренный. Он – удивительная вещь. Потому что это не просто светильник на ноге. Изогнутый гриф с абажуром прикреплен к полированной тумбочке, внутри которой бар. Производство ГДР. Вещь старая, но в идеальном состоянии. Видно, что ее любили и берегли. Наверное, когда во времена дефицита возили мебельные стенки «Хельга», кто-то привез торшер с баром. Необязательный предмет в квартире, когда обои невозможно достать, не та вещь, чтобы тащить ее из другой страны, но меня греет сама мысль, что кто-то когда-то подумал: надо его купить! Это можно было сделать не из бытовой необходимости, а только для души. Можно было рассуждать только так: вот придут друзья, я им скажу: вино? коньяк? И открою этот бар. Они обалдеют, но вида не подадут, а я все равно это замечу. Мы будем сидеть под торшером, пить и разговаривать. Или сам приду с работы, сяду в кресло, включу свет, открою бар, выпью рюмочку, почитаю газетку. Буду сидеть такой. Ну, такой!.. В халате, наверное. Надо купить еще халат, кстати!

Дима сказал, что давай подумаем. Он не любит старые вещи, у них свои запахи, они были с кем-то. И кто эти кто-то? Но я вцепилась, подволакивала ноги и даже стонала. Ехала очень торжественная, как с главным призом международного фестиваля. Мне было приятно, что этот интеллигентный иностранец будет жить с нами. Я уверена, он из хорошей семьи и воспитан. Вот придут друзья, а я спрошу: вино? коньяк?..

Мы очень поругались с мамой. До взаимных оскорблений. И извиняться я не собираюсь. Потому что неплохо было бы, если б она сама хоть раз извинилась. Я хоть и дочь, но тоже человек. Я взрослый человек. И мне не три года. Она знает, где мне больнее всего, и метит точно в цель.

«А что я такого сказала?!» – говорит мама.

А она такого сказала, что у меня зрачки полопались!

«Даже если я что-то такое сказала, не надо обращать на это внимание!» – говорит мама.

И тогда у меня лопаются глаза в целом.

«Кроме родной матери никто правду не скажет!» – говорит родная мать.

И тогда моя голова разлетается в клочья.