«Рядом с троном – рядом со смертью»

– Что ж за подвиг от него требуется для возвращения доброго имени? – задал я вопрос с умыслом, желая помочь черкесу в снятии с него позорного среди сородичей статуса.

– Да известно, что сродственники его прославляют – татебное дело какое лихое аль прямой разбой. У нас за таковое путь един – на плаху. Токмо ежель на войну его спровадить, там сии уменья надобны, – выдал авторитетное заключение Бакшеев.

Следующим, кто искренне меня порадовал, оказался приставленный ко мне учитель Семён Головин. Он написал вполне неплохой учебник азов арифметики, с правилами перевода славянских цифр в новоначертанные арабские, с довольно остроумными задачками, сочинёнными коллективными усилиями его и учеников. Помимо занятий математикой, подьячий Посольского приказа учил меня латыни, которую знал, так же как и польский язык. Азы словесности Древнего Рима мне когда-то преподавали в глубине неизвестно в какую сторону текущих веков. Поэтому навык владения этим мёртвым языком постепенно закреплялся, а от изучения польского я уклонился. В старогреческом должен был наставлять архимандрит Феодорит, но, к счастью, он сам его знал весьма некрепко.

К пожилому настоятелю Воскресенского монастыря пришла двойная радость: ему удалось уговорить принять святое крещение Габсамита да не особо сопротивлявшегося Гушчепсе. Строго говоря, черкес являлся и так в некоторой мере христианином, но отец Феодорит настаивал на необходимости проведения обряда, дабы точно не вышло оплошки.

Таинство совершили за день до праздника Введения, перешедший в веру матери татарчонок получил христианское имя Иосиф, или в русском произношении Осип, горец же стал Григорием, видимо, за особенности своего настороженного характера. По принятии истинной, в глазах окружающих, веры новокрещенов одарили подарками. Гушчепсе, которого, несмотря на крещение, продолжали именовать как и прежде, по его происхождению поверстали в десятню и пожаловали землёй на Заволжской стороне. От поместья, правда, не вышло никакого толка, поскольку располагалось оно на безлюдной местности, в давно оставленном обитателями сельце-пустоши.

Ходил монах кругами и вокруг последнего иноверца поблизости – Байкильде. Он пел соловьём, рассказывая, какие неимоверные награды сулит ему согласие на смену веры. Царь Фёдор Иванович должен был настолько восхититься подобным поступком, что обязательно наделил бы крещёного сына мурзы неизмеримыми пашнями и угодьями, да пожаловал бы немалый чин, может, и стольничий.

Мурзёнок вероотступничать совершенно не собирался. Напустив на себя максимально гордый вид, он ответил священнику длинной отповедью потатарски.

Вкратце перевёл её нам его сводный брат:

– Молвит, как хан его Кази-Гирей, будет, сколько Аллах даст, сидеть в узилище, а потом сбежит, как оказия приключится. От бесерменства же не отступится за всё золото мира.

– Значит, с царя крымского пример себе берёт? – узнать, что и этому правителю довелось побывать в плену, стало для меня открытием.

– Солтану кызылбашскому [93] в полон БораГирей угодил, семь лет в зиндане томился, соблазняли его землями и наградами за службу и принятие веры персидской, но он готов был умереть, а не поддаться, – посвятил меня в перипетии ханской судьбы Габсамит.

Байкильде нараспев продекламировал какой-то татарский стих.

– Словами крымского царя отвечает, – сообщил его младший брат. – Лучше годы безысходно провести в темнице, чем ковром под ноги шаху расстелиться.

– Складно сочиняет, а песни часом не пишет ваш славный государь? – чего-чего, а поэтических наклонностей от хозяина разбойничьего государства я не ожидал.

– Газели о любви творит, а также музыку для разных инструментов, – перечислил увлечения своего бывшего правителя Габсамит.

– Ну и ну, – только и удалось мне вымолвить.

Похоже, с этим поэтом – правителем государства работорговцев ухо следовало держать востро. Любой крымский хан серьёзный противник, а талантливый – опасен вдвойне.

Через два дня после двунадесятого праздника Введения в город прибыл гонец с очередным посланием от боярина Годунова. Этот свиток заставил меня снова вспомнить о незаурядном правителе Крымского улуса. В письме царский слуга, конюший и прочая, и прочая, интересовался – не ошибся ли я с предположением о приходе татар весной. Ведь прибыл из Бахчисарая русский посол, привёз грамоту от Кази-Гирея, в которой тот обещался жить в дружбе, пределов Руси не тревожить. Написано сие послание было в чрезмерно обходительном, даже скорее уничижительном по отношению к автору тоне. В Москве уже праздновали победу над южным соседом, и мне для ознакомления передали список с дипломатического письма хана.

Собранный экспертный совет из новокрещёного татарчонка Осипа и уездного окладчика Афанасия сей документ только что на зуб не пробовал.

– Шутейно, мню, в Бахчисарае сие писано, – выдал своё заключение Габсамит. – Видать, лишка вина Гази-Гирей хлебнул и сочинил эдакое. Уж больно несерьёзно он тут себя именует да через меру царя всея Руси возвеличивает.