Риф

— Ну что мне с ней было делать? — спросил отец нас обоих. — Я ее даже ударил, а теперь — все равно. Разводиться — тоже хотел, а потом подумал — куда? У меня язва, ты же знаешь, она сидела ночами у меня в больнице. А потом, когда полегчало, она стала к нему, к этому, ходить ночевать. Они даже здесь ночевали, в нашей спальне, представляешь? Что мне делать, мне на нее, на тварь, наплевать. Я ее ненавижу. Ты, может быть…

— Не надо, — сказал я, — я уже большой.

— Вот и хорошо. Ты большой. И хорошо, что на шахту не пошел работать.

— Работы нет?

— Нет. Считай, что я на пенсии. А она и ушла, скотина, мать твоя.

— А машина как? Ездишь?

— Ржавеет. Дорогой бензин. Да и куда теперь ездить? Но это ерунда, сынок, ерунда. Я живу один, и мне хорошо. Ко мне сослуживцы часто заходят и я к ним… Я, знаешь, читать тут пристрастился, все книги наши перечитал, теперь у соседей беру. И телевизор — теперь интересные передачи. Так что мне хорошо, ты не думай. А есть сейчас будем.

Мы пошли на кухню, отец открыл холодильник и задумчиво сказал:

— Ну вот, посмотрим, что нам тут мама оставила…

— Мама?

— Да… — он вытащил из холодильника одну за другой две кастрюли. — Вот видишь, здесь тефтели со сметаной, а тут борщ, вот, есть будем…

— А мать, — продолжал он, — она приходит иногда, раз в неделю, готовит, продукты приносит, хотел я ее послать подальше, да ладно, махнул на все рукой…

Разогрев тефтели и борщ, мы принялись есть. Ел отец быстро, шумно, некрасиво, как всегда.

— Ты же знаешь, — говорил он, — она молодая еще, ей сколько? Сорок восемь, что ли, она обожает хорошо жить…

— А ты? — спросил я.

— Я тоже. Но пожили — будет. А хоронить она меня придет.

— Ты что, отец! — крикнул я. — Тебе же только пятьдесят девять! Что ты несешь!

— Да проживу я еще, проживу, — улыбался отец щербатым ртом. — Главное — ты учись.

— Я-то учусь. Только как вы живете — мне не нравится. Ты знаешь, где она сейчас?

— Мать? А как же. Здесь, недалеко.

Выслушав отца, я сказал, что мне надо ее увидеть.

— А… давай, сынок, — сказал он задумчиво, — как хочешь.

В окнах дома, где жила мать, горел свет. Я поднялся на крыльцо, позвонил. Вышел мужчина — грузный, невысокий, от него разило спиртным, за его спиной было шумно — хором пели, смеялись.

— Ты кто? — спросил мужчина. В темноте я разглядел, что он лысоват.

— Я хочу видеть свою мать, — сказал я.

— Ага! — мужчина кашлянул. — Вадим?

— Нет, я…

— А… младшенький, — мужчина, качая головой, смотрел мне под ноги, — Валерка, значит… Я ж тебя на руках носил, помнишь?

— Нет, — сказал я громче, — позовите мать.

— Да сейчас, сейчас, Валерка, — мужчина качнулся вперед и оперся на мое плечо рукой. — Ты заходи сначала, у нас тут вечер, все свои, весело, давай, вытирай ноги.

— Нет, мне мать, — я убрал его руку, — я на минутку, я спешу…

— В чем дело, Лев? — спросила мать, появившись за его спиной. Она была выше его, волосы перекрашены, завиты. Увидев меня, она ярко улыбнулась — все зубы белые, ровные, целые.

— Иди, иди, Лева, — она осторожно взяла мужчину за плечи, развернула и легко подтолкнула в спину. — Иди, я сейчас.

Мать была в платье, похожем на халат; полы ткани, распахнувшись, обнажили ее правую ногу, которую она выставила вперед. Скрестив на груди руки, она прислонилась к дверному косяку и, улыбаясь, смотрела на меня.

— Ну, — резко сказала мать, — здравствуй, сын. Приехал?

— Приехал.

— У отца был?

— Был.

— Все нормально?

— Все нормально.

— Ты извини, что не целую, — сказала она, — вижу, что тебе не хочется.

— Отчего же? — я пожал плечами.

— Ну, тогда иди сюда, — обхватив меня ладонями за щеки, она притянула мою голову к себе и поцеловала — где-то возле губ, я почувствовал на коже щеки помаду.

— Иди домой, Валерик, — сказала она, — я завтра приду. И отцу скажи. Я бы тебя пригласила сюда, да ты, конечно, не хочешь.

— Не хочу, — я пожал плечами.

Сказав «пока», я спустился с крыльца, прошел по дорожке к калитке, вышел на улицу и вернулся домой. Отец смотрел телевизор. Он опять забыл закрыть входную дверь.

Я постелил себе в своей комнате и долго лежал без сна. Потом, в два часа ночи, я вошел в комнату Вадима.

Здесь все было по-прежнему — с тех пор, как он уехал, тут только, вероятно, подметали и мыли пол, но обстановку не трогали. На стене, напротив дивана, висело пять или шесть цитат. Я подошел ближе и узнал их — те самые, о которых я его когда-то спрашивал и он мне уклончиво отвечал. Слева в книжном шкафу я увидел среди книг потрепанную, склеенную скотчем, общую школьную тетрадь, взял ее и открыл на первой странице.

«Недалеко от Африки есть две страны, — прочитал я, — Урия и Гипия. Однажды урии захотели напасть на гипов…» и стал читать дальше, забыв обо всем. Я читал до рассвета, а потом, плохо понимая, какой сейчас час и почему я здесь нахожусь, я добрел до своей комнаты и упал на расстеленную постель.

Через три дня я сказал отцу, что мне пора ехать. Он спросил, почему так рано, и я сослался на университет, в котором, кажется, уже не учился.