Риф

Я остановился — до белого «Форда» с распахнутыми дверями и выбитым лобовым стеклом оставалось метров десять — и пошел, тяжело дыша, дальше, стараясь смотреть только вперед.

Подойдя к машине, я положил на капот «Ремингтон», взглянул на брата. Он, запрокинув голову, сидел на водительском месте, руки на коленях, застегнутый ремень безопасности перекинут через грудь. Странно, что он застегнулся. Я осторожно обеими руками приподнял ему голову, заглянул в открытый глаз — конечно, его приняли за меня, даже сейчас весь в крови он был совсем как я. Интересно, когда он подумал об этом? Может быть, в Москве, когда показывал мне свой нож? Или уже здесь, этой ночью, когда он стоял и смотрел в окно. Вероятно, мертвый я бы выглядел так же. Наверное, они стали стрелять в него сразу с двух сторон — у «Форда» были выбиты оба боковых окна. А может Вадим специально спровоцировал их — внизу под его ногами в луже крови я заметил «Макаров» Мне не было страшно прикасаться к его голове, на которой сохранился только один глаз. Я не испытывал ничего, даже жалости, сразу поняв, что это случилось — он мертв, его нет. Я его не чувствовал, но понимал — сейчас, после смерти. Может быть, я бы спас его, сказав, или хотя бы спросив о сыне. Может быть? Тоскливо, смешно было оправдываться сейчас, в полном одиночестве.

Я вернулся к «Жигулям», принес свернутую в рулон вместе с веслами лодку; когда я развернул ее, она показалась мне длиннее, чем та, из детства. Кроме того, я нашел в багажнике спальный мешок.

Было темно, серебристая полоса на горизонте, чуть расширившись, застыла.

С помощью резиновой подушки я накачал лодку — минут за двадцать. Чувство удивительно чистой реальности опьяняло меня: впервые, не оглядываясь и не смотря вперед, я жил простым слепым действием — сегодня, сейчас. Из «Форда» я вытащил аккумулятор, положил его в спальный мешок, в ноги Вадиму. Я застегнул молнию на мешке и положил брата в лодку, бросил туда «Ремингтон», весла.

Море было рядом. Почему-то казалось, что там светлее, чем на берегу.

Я греб, быстро натерев мозоли, но все же отплыл еще не так далеко. Светало. Я греб, почти полностью промокнув, не чувствуя заледеневших ног. Мне казалось, что вода везде — может быть уже пошел дождь. Потом я бросил весла, поднял брата, прижал его к груди, опустил ногами в воду и отпустил — он сразу ушел на дно. Следом я швырнул ружье.

15

Ведь прошло чуть больше года, а казалось, что я возвращаюсь в родной город из странствия, которому нет конца. Едва выехав на знакомую улицу, я уже возненавидел ее — за дождь, грязь, дорожные ямы, за низкие серые дома, за пирамиды терриконов на горизонте. Все было по-другому — как наваждение, как отвратительный сон. Люди — грязнее, пьянее, уродливей. «Дворники» моего «Опеля» непрерывно работали, но все равно потоки мутной коричневой грязи заливали лобовое стекло. Встречных машин не было — да и откуда им взяться здесь, в мире землероек? За мной бежали только собаки — молча, по грязи, по лужам.

Вечерело. Я увидел забор нашего сада — он потемнел, краска облезла. Я посигналил. Мне показалось, что дом тоже стал темнее. Выйдя из машины, я открыл незапертые ворота и въехал во двор как когда-то отец на своем «Москвиче». Звонок не работал, я постучал в дверь — от толчка она открылась.

Я прошел через темный коридор к гостиной, оставляя на полу грязные мокрые следы.

— Эй, мама! — негромко крикнул я.

Где-то в глубине комнат работал телевизор. Кажется в спальне родителей. Проходя по комнате, я вдруг заметил грязь — сухую, нетронутую. Моя комната, Вадима… Вот спальня. Постучав в дверь, я приоткрыл ее.

Отец сидел в кресле, смотрел телевизор.

— Папа, — сказал я, — папа! — я крикнул, голос телекомментатора заглушал мои слова.

Отец медленно повернул голову. Я видел, как побежали морщины по его лицу, освещенному бликами телеэкрана — его губы раздвинулись, глаза раскрылись шире. Улыбаясь всем ртом — я увидел, как мало зубов у него осталось — он как мальчик легко соскочил с кресла, быстро подошел ко мне и обнял, поцеловав в макушку, потом в щеку — я почувствовал, что он небрит.

— Сын, — говорил он, медленно захлебываясь, — ты приехал, родной мой…

— Как у вас дела? — спрашивал я, снимая туфли. — Я не разулся… я удивился, почему не закрыта входная дверь?

— Ах да, я верно забыл закрыть ее, перекапывал огород и видно — забыл…

— Да я захлопнул, папа.

Мы перешли в гостиную, сели на диван. Отец расспрашивал меня о том, как я учусь, чем подрабатываю, где живу. Я рассказывал ему о чем-то.

— Ты голодный, — вдруг засуетился он, — так, надо поесть, сейчас, сейчас.

— А где мама? — спросил я.

Отец вытянул, оттопырив, губы и медленно развел руками.

— Она… — сказал он негромко, задумчиво. — Я не хотел тебе говорить, сынок, но она живет у какого-то мужика. Да черт с ней. Мне пятьдесят девять лет, и я с ней прожил тридцать, не знаю… Знаешь, она, тварь, мне всегда изменяла, еще даже когда Вадька не родился.

— Ладно, не страшно, — сказал я, глядя в сторону и улыбаясь.