Риф

«До подъема каких-то пара часов. Часы тянутся, словно тени на глубине. И темно. Сыро. Внутри, в теле, все дрожит, будто не выдерживает, рушится что-то там от слабости. И тогда я вижу, не разглядывая, свою душу — высушенный без оболочки коричневатый плод садового дерева, отнесенный вместе с легким семенем ветром за ограду. А в саду все по-прежнему: стоит беленький одноэтажный дом, сливы цветут, и нежится на солнце кто-то на раскладушке. А ведь это был когда-то я. Мальчишка, так надеявшийся на двадцать первый век. И везут за оградой — молча и незаметно — какого-то мужичка хоронить на телеге. Быстро везут, и торопливо идут вслед, еще не пьяные, пожилые, сухие и низкорослые женщины и старички. У одного в руке лопата. Прошли и невнятно поздоровались с моим отцом. Как теплые тени будущего Воскресения. И не верю-то я, а кладбище под боком. Заросло лопухами и даже подсолнухами. Внизу, если спуститься сквозь крапиву, коричневеет река. Всегда тихая, и противно опускать в эту воду ноги. Я сижу в позванивающей тишине на берегу, скользят по воде жуки, и мне ничего не хочется. Кроме одного только — забыть о тревоге, что начнется потом. Всегда, ежесекундно, тревожное состояние души. Понял наконец, что не обойтись только собою, а родные песчинки уже посеяны в общей пыли. Что взойдет? Если слабое — то простое и юродивое, а если сильное — то новое и насмешливое. И где же там буду я, что останется от меня? И похороны христианские, может, есть тоже собирание человека в одно место после его бессмысленных путешествий. Когда собирают его по частицам, вывозят из разных городов, из старых сердец и из комнаток и комнатушек, где раньше душу сводило от счастья, а утром вымытыми руками прикасался ты к каждой секунде дня. Победителей начинают судить, думаю я, начинают. И вот так все эти дни — первый, второй, третий — я живу рядом с жизнью как с нелюбимой женщиной, с которой зачем-то все сплю и сплю.

1 января 2000 года

Ничейный Серж»

Зажав все исписанные листы бумаги между коленями, я распечатал пачку сигарет, но закурить не удавалось — мешал ветер.

«Ничейный Серж» — так саркастично иногда говорил о себе младший брат Полины, протестуя против того, чтобы его в семье считали маленьким и называли «нашим Сержем».

Год в институте я преподавал младшему брату Полины римское право. Обычно Сережа не упускал случая воспользоваться нашим сомнительным родством, и бывало опаздывал на пару, или вообще просыпал на нее. Конечно, я закрывал на это глаза.

«1 января 2000 года».

В апреле девяносто девятого Сережа был все-таки отчислен из-за просроченной зимней сессии из института. А в мае его забрали служить в армию, в учебную часть под Москвой, в Чехов. Полина сильно жалела, что не успела съездить к брату на присягу. Через полгода, под Новый год, часть, где служил Сергей, перебросили в Чечню.

Я заметил, что катер догоняют чайки. Пять или шесть белых птиц быстро приблизились и застыли полукругом над палубой. Наверное, они ждали, что люди скоро начнут бросать им хлеб. Трое парней и две девушки, выкинув пустую бутылку в море, что-то негромко обсуждали; женщина в дождевике читала книгу.

На похоронах Сережи мать Полины рассказала, что ее сын попал в плен после боя днем 1 января 2000 года и прожил после этого еще два дня. И будто бы его убили потому, что Сережа не захотел отречься от своего Христа.

Но кто знает, что может или не может знать мать? И не сказка ли все это, вымысел? Ничейный Серж, я точно это помню, в одном из разговоров со мной с беззаботным смехом хвалился, что считает себя свободным от разных там церковных и семейных предрассудков, и никогда не будет носить ни креста, ни обручального кольца.

Но что могу знать или понимать я?

Я вновь посмотрел на чаек.

Одна из птиц летела в метре от моего плеча, и я видел, как подрагивают от встречного ветра кончики ее перьев. Смотрела она куда-то вперед, мимо. Мне казалось, что стоит протянуть к ней руку, и я дотронусь до ее крыла.

В ДОРОГЕ

Женщина, которую он думал что любит, осталась спать в номере брестской гостиницы «Беларусь».

— Любишь? — она вежливо исказила лицо. — А я не верю тебе. Почему ты раньше не говорил мне этих слов? Мы же вместе уже четвертый год.

— Не говорил, потому что…

— Что не любил?

— Нет… Просто рано было говорить.

— А сейчас поздно. Понимаешь?

— Ты…

— Что?

— Ты… Что, все зависело о того, скажу ли я эти слова? А ты сама любила, любишь меня?

— Люблю? — она весело зло рассмеялась. — Люблю ли я? Я — женщина, я — как дождь, сначала иду, а потом заканчиваюсь. Понимаешь? Сейчас я не иду, а вчера шла… надеялась. Я другая, и я бы умерла за тебя, если бы ты говорил мне эти слова.

— Даже если бы лгал?

— Мы дуры, и за вранье верны будем. Вот такие мы, понял?! Нас же просто, очень просто любить, только немного любить надо, чтобы дождик пошел, чтобы не душно было как сейчас.

Она резко зарыдала, как это в последнее время часто случалось с ней. И выбежала в ванную гостиничного номера.