Риф

— Вот именно. Я тоже спросил себя: «С какой стати она ушла и оставила свои вещи незнакомому мужчине?» Но, Паша, откровенно говоря, так я подумал уже потом, а тогда мне и в голову не могло прийти подобное, я забыл, что ли, что мы незнакомы. Да нет, я даже не думал об этом, я вёл себя так, как если бы за мной сейчас наблюдал тот военный. Я взял эту сумку, придвинул к себе и спокойно стал ждать…

— Что-то мне не нравится твоя история, — мрачно сказал Паша. — Конец у неё, по-моему, безобразный.

— Ты угадал, — сказал Вадим.

— Она не пришла за сумкой, ты потом дал объявление…

— Нет, не было у неё никакой сумки. Она была без вещей, как и я.

Вдруг Паша ударил себя двумя пальцами по лбу:

— Толстуха! Та, что с детьми!

— Правильно, — улыбка на лице Вадима застыла и слегка безобразила рот. — Когда объявили какой-то поезд, то мамаша стала спешно собирать чемоданы, хватать за руки детей, кричать им: «Быстро распределились, дружненько взялись, помогли маме!» Дети подхватили чемоданы, и всё семейство двинулось к выходу. Я от них отвернулся, как вдруг слышу крики: «Ай, ай!» Смотрю, а толстуха мчится на меня, хватает ту белую сумку и давай на себя тащить. Я сначала возмутился, но потом сразу догадался. И всё-таки спрашиваю: «А это что, ваша?» Толстуха глянула на меня — думаю, заорёт сейчас — и говорит: «Ну, знаете, молодой человек!» и как рванёт сумку к себе.

— А может и не её была сумка?

— Да ладно, ты не был там и не знаешь. А я сразу понял — девушка ушла, и не было у неё никакой сумки.

— Постой. Так что же — она ушла? — спросил Паша.

— Ушла.

— А ты что?

— Я сел на электричку и поехал к другу.

— И ты так её никогда и не видел?

— И я так её никогда и не видел.

Паше показалось, что Вадим его передразнивает. Он недоуменно взглянул на приятеля, увидел его кривую улыбку и почувствовал обиду.

Они помолчали.

— Ну, идём, — сказал Паша.

Они молча вышли. Вадим достал сигарету, закурил.

— Тебе куда? — спросил Паша.

— Мне — туда, — Вадим указал большим пальцем себе за плечо.

— Ну… давай.

Они пожали друг другу руки. Паша вдруг обернулся:

— Вадим!

— Что?

— Постой… А как же жена?

— Жена? — переспросил Вадим, безобразя улыбкой рот. — Жена у меня красавица.

ДВА ДНЯ ДО СМЕРТИ

Поезд прибыл в четыре утра, было ветрено и тепло, а рассвет еще только брезжил. Я пошел по Невскому, решил пройти его весь, шел и курил, отворачиваясь от ветра.

Миновав несколько каналов, я постоял на гнутом мостике, опираясь о парапет, бросил окурок в дрожащую воду, а потом вошел в открытое кафе. Там было еще сумрачно, душно, медленно вращался у потолка вентилятор, а бармен спал за стойкой лицом на раскрытой книге. Я сел в дальнем углу и сразу веки мои стали смыкаться. Чтобы не заснуть, я закурил, а потом смял сигарету и сплющил ее с неприятным скрипом в пепельнице. Подойдя к спящему, я тронул его за плечо, намереваясь спросить кофе. Бармен поднял голову и взглянул на меня широко открытыми глазами. На мятой влажной щеке этого человека я увидел слабые отпечатки букв книжного текста.

Некоторое время мы смотрели друг на друга. Он смотрел так, словно что-то читал во мне. Я же поневоле рассматривал отпечатавшийся на его щеке текст книги — но ни понимал ни слова.

Попросив меня обслужить, я вернулся за свой стол, достал письмо к Полине и стал его дописывать, вырвав для этого пятый листок из еженедельника. Я писал о том, что, кажется, придумал верное определение любви. «Любовь напоминает мне шагреневую кожу…»

Когда бармен принес кофе, я поднял голову и наши взгляды снова совпали. Он приподнял двумя пальцами чашку с кофе и вдруг уронил ее, опрокинув в блюдце. Несколько капель попали мне на брюки. Мне показалось, он сделал это нарочно. Помедлив, я громко спросил у бармена, что собственно во мне такого, а?

— Да у тебя такое лицо…

— Какое?

— Да такое, словно тебе, парень, жить осталось два дня, — он слегка выпятил губы и отвел взгляд. — Я сейчас принесу другую чашку.

Я выдохнул и понял, что медленно просыпаюсь.

Бармен стоял рядом и, насмешливо выпятив губы, смотрел на меня:

— Вот ваш кофе, — произнес он.

— Что вы сказали? — спросил я, выпрямляясь на стуле. Он облизал толстые губы и улыбнулся, качая головой:

— Я сказал — ваш кофе…

На улице было еще темно, а воздух серебрился. В выщерблинах асфальта сидели съежившиеся голуби и воробьи, женщина в куртке с капюшоном и в кроссовках медленно шла, толкая перед собой детскую коляску с поднятым верхом, рядом с ней семенила привязанная такса. Большой темно-синий «Линкольн» бесшумно прокатил мимо и завернул в арку подъезда. Мне хотелось найти зеркало или подходящую витрину, но потом я вспомнил о письме и зашел во двор, огороженный с четырех сторон желтыми домами с маленькими окнами наподобие бойниц. Здесь росли высокие деревья, я сел на скамейку под одним из них и стал дописывать письмо, забыв уже, где начало и где блуждает конец.

«Любовь сильно похожа на шагреневую кожу. Когда она съеживается, мы пугаемся, хотя на самом деле следовало бы радоваться. Когда кожа перестает съеживаться, мы сходим с ума от счастья — а ведь это говорит о том, что осуществленное уже нельзя осуществить».