Риф

Одевался Грязев как чухан — всегда в коротковатых «колхозных», заглаженных до жирного блеска черно-коричневых штанах, дешевых ботинках, из которых виднелись носки, в какой-то тотально немодной рубашке. И это при отце — известном советском художнике со всякими почестями: выставками, премиями, госзаказами — стало быть, деньги в его семье водились. Со своей тонкой шеей, взъерошенными волосами, круглым маленьким подбородком, на котором торчали несколько волосин, вздернутым носом, черными глазами-пуговками и чуть картавым голосом Грязев имел типичный вид калича, как называли мы тех, кто не умел шутить, дурачиться, стильно одеваться, снимать телок, пить, танцевать, интересно что-то рассказывать, курить план, драться — словом, жить.

Смешно еще было то, что Грязев поступил на живописное отделение, где учились одни суперактивные девки: ногастые и грудастые художницы, носившиеся шумной толпой и разрисовывавшие холсты так, словно выполняли скоростной бизнес-план. А Грязев неторопливо мешал на палитре и холсте земляного цвета краски, но делал это не вдумчиво, а словно бы в какой-то заторможенности. По крайней мере — так казалось со стороны.

Но его не обижали. Как-то в голову не приходило, такой он был странный и даже интересный в своей задумчивой заторможенности. А если точнее — не было в нем той тонкой человеческой струны, которую обычно хочется задеть, когда кого-то унижаешь.

Как-то я, Селен, Матвей и Хитрун собрались в нашем училищном туалете на втором этаже и забивали в папиросы план, который принес Матвей. Забили первую, пустили по кругу, пыхнули, стало легко и цветасто.

Из туалета через окно был виден двор, в котором проводился урок физкультуры. Мы смотрели на бегающих по кругу девчонок, на их мелькающие в солнечных лучах ноги и дергающиеся под футболками груди, со смехом обсуждали, какая из них уже трахается, а какая еще нет. Матвей говорил, что драл половину из них, и показывал: разводил руками и закручивал воображаемые женские ноги вокруг головы — и мы смеялись и верили. А потом, когда мы опять забили и пустили по кругу вторую, Матвей ткнул пальцем в окно и крикнул:

— Прикиньте, Грязев!

Мы столпились у окна и стали смотреть. Разумеется, не будь мы под травой, то не пожирали бы глазами Грязева и не ржали бы как полоумные. Но что-то такое трава делает с человеком — вероятно дает щелбаны его покоящейся в сосуде душе, грубо ее раскачивает, и поэтому с нами происходит что-то глубокое и одновременно безобразное.

— Глядите, глядите, да он дрочит!

— Да не, это он медитирует… Ха-ха-ха!

— Нет, пацаны, я амонал, Грязев же на сфинкса похож, смотрите…

— Не, на папу Карло, ты посмотри, вылитый Карло!

Грязев стоял возле спортивной площадки в своих коротких наглаженных брюках и в тупорылых ботинках, действительно напоминающих башмаки папы Карло. Вздернув подбородок и деловито засунув руки в карманы, он смотрел на бегающих девчонок. Рядом с их сверкающими на солнце телами Грязев казался каким-то засушенным черным грибом.

Казалось, весь мир дышит, живет, мчится, бежит куда-то к чему-то новому и сильному — и только этот человечек с пузырящейся рубашкой и широкими не по размеру советскими штанами замер в душном пространстве.

И тут что-то случилось со мной — наверное, начался какой-то особый приход, потому что я разом как-то просветлел. Будто разомкнулось что-то в груди и зажглось. Стало стыдно насмехаться над Грязевым, я замолчал. И так остро это новое свое состояние почувствовал, что голоса смеющихся друзей вокруг утихли — словно их накрыло одеялом — и я, в этом новом сияющем мире, вышел из туалета и стал спускаться на первый этаж. С каждым шагом я наливался светом. Людей в коридоре не было, я встретил только какого-то вшивого жалобно мяукающего котенка, и взял этот комок, и поцеловал прямо в нарывающий какой-то заразой лоб. Я не чувствовал отвращения, свет заливал меня.

Когда я вышел во двор училища, Грязев все еще стоял там, отвернувшись от спортивной площадки, на которой девчонки под руководством физрука с громкими визгами играли в волейбол. Лицо Грязева было каким-то хрустальным, казалось, оно вот-вот разобьется.

— Саша, Саша, — сказал я, — ну как ты, что?

Я улыбался, поливая его лучами выходящего из меня солнца.

— Я думаю, — Грязев пожал плечами.

— О чем?

Он посмотрел на меня, а потом куда-то вперед, мимо. Казалось, он заметил впереди что-то очень далекое и важное для себя.

— Что-то я никак не пойму, — произнес наконец Гря-зев, — то ли мне срать, то ли ебаться хочется.

Я не очень-то помню свою реакцию на эти слова. Ну дайте кому-нибудь обкуриться и скажите ему вот так. Наверняка он зайдется от хохота. Но я точно помню, что не зашелся. Видимо, почувствовал, что Грязев сказал это не для того, чтобы подколоть, или еще как. Он просто сказал. Для него это была реальная проблема выбора.