Рига. Ближний Запад, или Правда и мифы о русской Европе

В 1990 году население города составляло 909 тысяч. В 2014‑м – только по официальной статистике 701 тысячу, а в частной беседе сотрудница Рижской думы признавалась мне, что реальная цифра гораздо меньше: тысяч на 50–70. Этот демографический убыток почти вдвое превышает тот, что понесла Рига за годы Второй мировой – в ходе репрессий 1940‑го, нацистского террора, мобилизаций, бегства от наступающей Красной Армии и т. д. (Еще для сравнения: население второго по величине прибалтийского города, Вильнюса, за время независимости уменьшилось примерно на 40 тысяч.)

Западная витрина Союза должна была выглядеть образцово – и крупнейшему городу Прибалтики уделялось особое внимание. Даже метро, в нарушение общесоюзных норм, у нас собирались строить, не дождавшись достижения Ригой статуса «миллионника». Как раз строительство подземки, почти уже было начатое, вывело на улицу в разгар перестройки «национально мыслящих» демонстрантов: и так латышский язык в латвийской столице не услышишь, а тут еще и метростроевцы понаедут! Теперь-то население сократилось настолько, что никакой подземки не надо.

Мне встречалось утверждение (сам не ручаюсь, хотя похоже на правду), что к моменту распада СССР в Латвии доля титульной нации была наименьшая во всем Союзе, кроме Казахстана. В Риге латыши – и это уже точно – составляли в 1980‑х меньше половины населения. Зато в 1990‑х во всем мире, вероятно, не было города с таким же, как в Риге, процентом жителей без гражданства.

Образцовый советский город обязан был обладать передовой индустрией. В конце восьмидесятых в промышленности было занято 200 тысяч рижан. Уже к середине девяностых их число сократилось на девять десятых. Во времена Союза в Латвии развивали высокотехнологичные отрасли – радиоэлектронику, микроэлектронику, машиностроение. Производящая микросхемы, магнитолы, телефоны, микроавтобусы, она была эдакой «советской Японией» (с поправкой, разумеется, на советское качество продукции) – именно эти предприятия были в Риге самыми крупными. И именно им в 1990‑е пришлось хуже всех. Ничего такого мы давным-давно не производим: ни радиоэлектроники, ни «рафиков». Успешнее выживали наименее наукоемкие отрасли – пищевая промышленность и деревообработка.

Ссылки на общую неэффективность советской индустрии (несомненную) убеждают не слишком: судьба промышленности в разных бывших республиках сложилась совершенно по-разному. Глубина деиндустриализации Латвии впечатляет даже на фоне ближайших соседей: к концу девяностых в списке крупнейших предприятий стран Балтии на 18 литовских и 15 эстонских приходилось 6 латвийских.

У нынешних рижан название «Альфа» ассоциируется исключительно с торговым центром на Бривибас – и уже немногие помнят, что располагается он в бывших цехах гордости союзной промышленности, выпускавшей приборы для космической отрасли. Трехбуквенная аббревиатура ВЭФ, некогда известная на пространстве от Калининграда до Петропавловска-Камчатского, сейчас звучит только в связи с концертами в ДК «ВЭФ». От «Радиотехники» не осталось даже названия: на просторах ее бывшего гигантского цехового корпуса в Иманте затерялся лишь финский супермаркет «Prisma». Рядом – норвежский супермаркет «Rimi»: одни старожилы знают, что стоит он на месте сравненного с землей советского приборостроительного завода «Эталон».

Разумеется, в Латвии действовали все те же факторы, что и на прочем постсоветском пространстве в 1990‑е. Местные журналисты подробно писали, как банкротили заводы и кто из политиков и олигархов на какой из «схем» нажился. Но была у нас и своя специфика – Латвия курс на деиндустриализацию взяла сознательно и никогда этого не скрывала. Одна из любимых тем для рассуждений здешних политиков и хозяйственников в 1990‑е: заводы-де в Риге строила оккупационная власть – для того чтобы завозить на них рабочую силу из других республик и осуществлять таким образом колонизацию. Среди русскоязычных доля занятых в промышленности и впрямь была выше, чем среди латышей, – русское население преимущественно городское, это на селе даже в советские времена с языком межнационального общения было неважно.

Но когда ликвидировались советские учреждения и останавливались заводы, работы лишались, конечно, не одни гражданские оккупанты. Вот только для оказавшихся на улице нацкадров предусмотрели нишу, закрытую для большинства русских. Латыши в массовом порядке пошли в чиновники.

Сфера управления была недоступна для неграждан и для недостаточно перфектно владеющих государственным языком. Служба в бесчисленных департаментах стала привилегией, которой наделяли де-факто по национальному признаку, убежищем «для своих» в хаосе 1990‑х. Количество чиновников росло, они сделались элитой государства и монополизировали политику – тоже закрытую для неграждан (то есть в 1990‑х – для большинства нелатышей). Одни и те же персонажи годами и даже десятилетиями кочуют из партии в партию, из департамента в департамент, из министерского кабинета в зал заседаний сейма и обратно, потом в кресло Европарламента и т. д.