Рико, Оскар и разбитое сердце

– А у меня с сердцем! – крикнул Фитцке вслед. – Вы двое, в три часа, у меня на пятом! Ясно?! Печенье и сок!

Я бежал и повторял: двое, в три, на пятом… двое, в три, на пятом…

Разве такое упомнишь?

* * *

На переходе у Гриммштрассе я почти догнал Оскара, но светофор переключился с зеленого на красный. Я увидел, как он поворачивает к детской площадке – у того самого контейнера для стекла, где мы познакомились пару недель назад. Потом снова включился зеленый, и я бросился за ним. Он сидел в тени дерева, на одной из скамеек у решетки, огораживающей площадку.

Я сел рядом с ним. За решеткой кишмя кишели малявки со своими мамашами и парой папаш. Солнечный свет просачивался сквозь листву и рисовал тенистые узоры на колясках. Песок в песочницах копали и ковыряли лопатками, в разноцветных формочках выпекали куличики, на карусельках крутились туда-сюда. Какой-то малявка рыдал наверху горки. А его мама ругалась, пытаясь заставить его спуститься. Две девчонки повисли вниз головой на турнике. Их юбки почти одновременно упали вниз и закрыли им лица.

На площадке стоял сплошной шум с веселыми криками и визгом. А рядом сидел Оскар. Весь окаменелый, придавленный серым чувством.

– Не хочу когда-нибудь стать таким, – сказал он тусклым голосом.

– Таким как Фитцке?

– Таким как все взрослые. С ними со всеми что-то не так.

Он подтянул коленки к груди и обхватил их руками.

– Как будто в них что-то ломается, когда переходный возраст. Или потом, когда уже стареют. Как будто что-то лопается или трескается, и через эти трещины вытекают все краски. Остаются только черная и белая.

Некоторое время мы молча наблюдали за мельтешением на площадке.

Я пригляделся к мамашам и папашам повнимательнее. На вид они были вполне целыми. По крайней мере снаружи. Потом стал наблюдать за малявками, которые когда-нибудь станут выше и старше. Я прищурился, но все равно не смог разглядеть внутри у них ничего похожего на трещины или дырки.

ПЕРЕХОДНЫЙ ВОЗРАСТ

Это когда переходишь во взрослость. Она наступает из-за гормонов – таких химических штучек, которые прыгают внутри тела и заставляют его изменяться. У мальчиков от них меняется голос и увеличивается писюн. У девчонок появляются грудь и собственный мобильник. Может быть, трещины и дырки возникают, когда какой-нибудь гормон впилился не туда, куда нужно?

Мозги у меня, конечно, не самые суперские, но я понял – Оскар говорит не про какого-то, а совершенно определенного треснувшего взрослого.

– Если твой папа чудной и странный, – сказал я медленно, – то это не значит, что все

взрослые такие. Некоторые очень даже нормальные. И совсем не черно-белые. Вот Вемайер, например. Фрау Далинг, и Бертс, и Юле. И Бюль.

По-моему, это уже очень даже много хороших людей. Хотя когда на фрау Далинг наваливается серое чувство, ее разноцветность делается тусклой. И у Бюля сейчас тоже, из-за неотправленной открытки из спецотпуска.

Мы опять замолчали. Воробьи с чириканьем гонялись друг за другом по веткам. Маленький мальчик, который только что ревел, залез на коленки к маме, которая только что его ругала. Вид у него был усталый. Я-то очень хорошо знаю, как это приятно – сидеть, вот так прижавшись к кому-то.

– Ну и моя мама, конечно, – добавил я и с удовлетворением откинулся на спинку скамейки. – Она самая разноцветная. Правда ведь?

Оскар снял очки и аккуратно положил их рядом на скамейку. Потом зашевелил губами.

– Рико?

– М-м?

– Я видел вчера вечером, как она зачеркивала числа. На своей карточке. На бинго.

Слова-то были совершенно безобидные. Но Оскар произнес их так, что прозвучали они совсем не безобидно. В животе вдруг сделалось как-то странно, будто там зашевелились чьи-то холодные руки.

– Числа на шариках и крестики на карточке друг другу не соответствовали, – продолжил Оскар спокойно. – Совсем. Но твоя мама этого вроде и не замечала. Для нее было важно как можно быстрее заполнить карточку.

– То есть ты хочешь сказать… что она жульничала?

Оскар медленно и осторожно кивнул. Как будто боялся, что я сейчас влеплю ему за то, что он сказал нехорошее про маму. Однажды во вспомогательном центре я врезал однокласснику по фамилии Лавоттны. Он сказал, что моя мама такая и что каждый на районе это знает. Только он не просто сказал «такая», а еще другое очень гадкое слово. От удара Лавоттны грохнулся на спину, а я бросился на него, уселся на грудь, врезал еще раз и заорал, что котлету из него сделаю, если он еще раз это скажет. Из губы у Лавоттны потекла кровь, а из носа – сопли. Вемайер меня еле оттащил. Маму вызвали в Центр для серьезного разговора. Это был единственный раз, когда я кого-то бил. Не то что я этим горжусь, но если надо – сделаю снова.