Рикошет (сборник)

– Что вам от меня надо?! – не может остановиться он. – Сколько можно дергать, изводить?! Допрашивали же уже? Допрашивали!!!

– Всего один раз, – уточняю я.

– Ну и что?! Все равно травма! И соседей незачем было настраивать! Знаете, что они теперь говорят?!

– Знаю, – кивнув, отвечаю я и добавляю: – Но ведь дыма без огня не бывает…

Руки Малецкого взмывают кверху в артистическом жесте отчаяния:

– Какой дым?! Какой огонь?! Не сбивайте меня с толку!

– Успокойтесь, пожалуйста, – прошу я. – И объясните, откуда у вас эти запонки?

Руки Малецкого не успевают опуститься. Он с ошарашенным видом начинает разглядывать свои запонки. Кроме непонимания, в глазах ничего нет.

Запонки я вижу впервые, но слишком уж они необычные. Горный хрусталь в ажурном переплетении золотых нитей. Старинная работа. Чуть колеблясь, произношу:

– Запонки принадлежали Стуковой.

Теперь в глазах Малецкого появляется ужас. Кровь приливает к лицу, бледный лоб покрывается испариной. Расширившимися зрачками он смотрит мимо меня.

– Объясните, Роман Григорьевич, – настаиваю я.

– Да-а, – выдыхает он. – Это подарок… Подарок Анны Иосифовны…

Прищуриваюсь. Плохая привычка – прищуриваться. Но когда волнуюсь, ничего не могу поделать. Двумя пальцами придерживаю манжет рубашки Малецкого, рассматриваю запонку:

– Почему же вы испугались, если это подарок?

– Я совсем забыл! – восклицает Малецкий. – Забыл! Поверьте!

В эту минуту он искренен. Разжимаю пальцы, и его рука безвольно падает вдоль тела. Спрашиваю:

– Сколько этот подарок стоит?

– Четыреста, – невольно произносит Малецкий. – Поверьте, это подарок!

– Допустим, – уступчиво соглашаюсь я. – Но за какие услуги?

Малецкий медленно вбирает в себя воздух, разворачивает плечи и, кажется, даже привстает на цыпочках. Потом взрывается:

– Не издевайтесь!!!

Отступаю на полшага. В течение следующих пяти минут выслушиваю пространную тираду, основной смысл которой можно передать в двух словах: следователь Привалова – бездушна и пристрастна.

Не прерываю Романа Григорьевича. Гнев его очень правдоподобен. Но глаза!.. В них – настороженность и расчет. А самое главное – он так и не говорит, за что получил столь скромный подарок.

Выждав, когда Малецкий иссякнет, снова интересуюсь очень ровным голосом, за какие все же услуги Стукова подарила ему запонки.

– Я не могу объяснить… Я отказывался, но она настояла… Я не смог отказаться, – пожимает плечами Малецкий.

Звучит вполне приемлемо. Любопытно, как он объяснит историю с почтовым переводом.

– Не подумал, что все так обернется, – отвечает Роман Григорьевич. – Закрутился и забыл о нем… Просто забыл, поверьте.

О почтальоне я уже слышала, лучше бы рассказал, как перевод попал в словарь иностранных слов. Спрашиваю об этом.

– Сам не могу понять, – разводит руками Малецкий. – Может, дети его туда засунули?

Он словно спрашивает это у меня. Пожимаю плечами. И тут возразить нечего. Дети есть дети… Вижу, что Роман Григорьевич пришел в себя, поэтому не спрашиваю, почему, оказавшись в квартире Стуковой, он пытался избавиться от перевода. Успеется.

Сажусь за стол и записываю показания. В отличие от супруги, Малецкий придирчиво изучает протокол, по нескольку раз перечитывает предложения, а закончив, делает вид, что не знает, где ставить подпись. Помогаю ему и прощаюсь:

– До скорой встречи, Роман Григорьевич.

8

Захлопнув дверцу машины, раскланиваюсь с сидящим на лавочке Эдуардом Феофановичем. Он тут же изъявляет желание помочь мне. Объясняю, что сейчас никакой помощи не требуется, но при случае обязательно воспользуюсь его любезностью. После этого поднимаюсь по знакомой лестнице. Мельком оглядываю пластилиновую пломбу со счастливым оттиском и, убедившись, что все в порядке, стучу в дверь Малецких. Хочется побеседовать с Евгенией Константиновной до того, как вернется ее сын.

Из-за двери слышатся душераздирающие крики, шум падающих предметов, топот. Наконец раздается хриплый мужской голос:

– Кто там?

Отвечаю. Все тот же похожий на голос Луи Армстронга хриплый бас настороженно переспрашивает:

– Кто, кто?

Повторяю, но уже громче, и дверь распахивается.

Передо мной невысокая худенькая женщина лет семидесяти с папиросой в углу рта. Назвать ее старушкой не поворачивается язык: брючный костюм, крашеные волосы, маникюр. Спрашиваю:

– Евгения Константиновна?

Женщина не успевает ответить. Пришпоривая игогокающую сестренку, из комнаты выскакивает «вождь краснокожих», не глядя палит из кольта и уносится в даль коридора.

– Милые дети, – замечаю с улыбкой.

– Сорванцы, – басит Малецкая и приглашает: – Проходите.

Усадив меня на кухне, она извиняется и, прикрыв дверь, выходит. Через несколько минут в квартире воцаряется тишина. Евгения Константиновна возвращается, прикуривает потухшую папиросу. Устроившись напротив, интересуется:

– Валентина Васильевна еще не родила?

– Нет… Но она уже в предродовом отпуске. Дело передали мне.

– М-да… Стукова не верила, что умрет, – задумчиво выпускает клуб дыма Малецкая. – Ирония судьбы… Представляете, за день до смерти говорила, что прекрасно себя чувствует.

– Какой день вы имеете в виду?