Ришелье

Именно между Эразмом и Макиавелли — которые пишут в одно время, начиная с одной и той же интеллектуальной традиции — проходит самая широкая этическая трещина.

Квентин Скиннер

Блестящее высказывание аббата Шуази — У Ришелье на одном столе лежали требник и Макиавелли —

постоянно беспокоило или по крайней мере волновало тех, кто восхищался кардиналом-министром, но боялся в некотором роде за спасение его души. Не станет ли великий человек святошей? Век святых, время лучезарной, но недолговечной истинной набожности не мог помешать расцвету многочисленных подделок под святость — бескорыстных или совершаемых ради наживы. Во «Всеобщем словаре» Фюретьера достаточно слов, описывающих авторов подделок: смиренник, лицемер,

пожиратель распятия, святоша, ханжа. Неужели Ришелье был лицемером?

Этот вопрос тянет за собой другой. А вернее множество других. Читал ли кардинал Макиавелли? И не открыло ли ему чтение трактата «Государь» действенную и быструю концепцию государственных интересов? Макиавелли умер в 1527 году. «Государь» (1513) вышел уже после его смерти, в 1532-м. Произведение и его автора быстро сочли дьявольскими. Мгновенно было забыто, что флорентийский дипломат никогда не разрабатывал эту доктрину; он довольствовался изучением нескольких простых вопросов, конкретных примеров. Отсюда пессимизм, явное презрение к людям; наконец, слишком большое место, которое в сочинении уделяется мысли о «политической целесообразности». Все притворялись, что «Государь» не оказал на них никакого влияния, а тем временем гуманисты Северной Европы популяризировали само понятие политического интереса. Гишарден, со своей стороны (1483–1540), воскресил эту тему, окрестив ее государственным интересом. Отныне на Западе смело заговорили о государственных интересах. Ragione di Stato

стало в Италии названием шести трактатов и эссе, от книги Ботеро (1589) до произведения Лодовико Сеттала (1627). Во Франции Перро д’Абланкур, переводчик Тацита, писал: «Государственный интерес обеспечивает себя всевозможными привилегиями; то, что ему представляется полезным, становится дозволенным; а все то, что ему необходимо, становится приличным в политике».

Можно было считаться эразмианцем — это относится и к церковному экуменизму, — никогда не читая самого Эразма. Люди назывались или считались вольтерьянцами, не прочитав у Вольтера ничего кроме «Кандида». Это говорит о том, что Ришелье мог весьма легко заимствовать идеи или формулировки, приписываемые флорентийцу, но взятые на самом деле у Тацита, Тита Ливия, Томаса Мора или Жана Бодена. В остальном в «Государе» или в «Рассуждении по поводу первой декады Тита Ливия» хватает банальностей, подобных тем, какие вы найдете в «Политическом завещании» ловкого кардинала[63]. В этом знаменитом произведении всемогущий министр Людовика XIII упоминает о государственных интересах всего три раза.

Что касается присутствия на рабочем столе Ришелье требника, этот факт должен полностью успокоить беспокойные души. Это символ, означающий, что ни кардинальский пурпур, ни высшая власть, ни усмиренная гордость, ни удовлетворенное тщеславие не отклонили Его Высокопреосвященство от канонических предписаний Рима и подчинения церкви. Конечно, какой-нибудь злопыхатель — возможно, протестант, — предпочел бы требнику Библию; но он лишь продемонстрировал бы этим свое незнание и подчеркнул невежество. На самом деле требник никогда не был отделен от Священного Писания, никогда не отделялся от того, что называют фактическим богословием.

Как же определить Армана Жана дю Плесси, который не был ни вольнодумцем, ни ханжой[64] в религиозном вопросе? Как разновидность центриста, представляющего то, что вскоре, в эпоху Людовика XIV, назовут «средним путем». («Следует идти посредине: именно на этой дороге справедливость и мир обмениваются искренними поцелуями», — напишет Боссюэ в подражание 84-го псалма). Вера Ришелье была искренней, что доказывает его поведение. В 1623 году, возвращаясь из Лангедока, кардинал думал, что умирает; он молил об исцелении Деву Марию и приказал построить в Сомюре, в Нотр-Дам-дез-Ардильер, часовню. Можно было подобно ему быть священником без призвания и не быть при этом ни безбожником, ни лицемером. Да, его вера была истинной, и он старался не противоречить ей в политическом плане: осуждал богохульство, святотатство, атеизм, а также ересь (истинную или предполагаемую) и ученый либертинаж. Он был одержим боязнью ада — как и Людовик XIII, — но также преданностью христианским заветам и верностью римским догмам.