Риск, борьба, любовь

Назавтра, явившись в назначенный час, я не застал Афанасьева на месте. Не застал и на следующий день. И потом. Недоумевая, я буквально ловил инспектора в коридорах главка. Ловил не меньше недели, пока не узнал, что аттракцион «Леопарды и пумы» он собирается ставить сам — и не для меня, а для артистки Кошкиной!

Дело давнее, с тех пор мне утвердили другую заявку, да и Афанасьев моих «пум» запорол бросил артистку на произвол судьбы и был таков. Но я этой истории не забыл, и теперь, когда от кабинета Бардиана, меня отделяли многие десятки километров, встреча с этим человеком уже не виделась мне в таком радужном свете.

«Почему же посылают именно его? — лихорадочно соображал я. — Хотят поставить на мне крест, сославшись на авторитетное мнение, прекратить финансирование аттракциона?» Нет, видимо, все не так-то просто. Доброе имя Афанасьева уже давно подмочено, за «аморалку» старика исключили из партии и лишили почетного звания. Тот же ЦК партии не одобрит, если смертный приговор аттракциону вынесет человек с запятнанной биографией. Что же тогда? Союзгосцирк, безусловно, заинтересован в создании нового аттракциона, разумеется, если он действительно хороший, ведь государственных средств за два года в мою группу вложено предостаточно, и пустить их на ветер было бы слишком рискованно. Значит, больше никто не решился подставить голову: одно дело писать кляузы в высшие инстанции и совсем другое — поставить свою резолюцию под актом о разрешении или запрещении. Афанасьева просто выбрали «крайним». Подтвердит, что произведение удалось, — и тогда, ссылаясь на его авторитет, руководство вложит необходимые деньги и доведет дело до конца. А в случае чего всегда можно обвинить старика в том, что он ввел руководство в заблуждение. Как ни крути, а отвечать придется одному Афанасьеву. Все остальные останутся в стороне.

А если Афанасьев решится «зарубить» аттракцион (формула-то на всякий случай всегда готова «творческая неудача»)? Я же, допустим, тоже пойду по инстанциям, начну жаловаться. Что тогда? Тогда опять виноват «аморальный» эксперт. «Так выходит, — возликовал я, — что Афанасьеву выгодно мне помогать, а не мешать!»

Он приехал инкогнито. Без предупреждения. Без звонка. Просто однажды утром возник на проходной цирка.

Устав от четырнадцатичасовой репетиции, мы с Ионисом сладко спали.

Переутомление давало себя знать: я бездарно проворочался полночи, а если и забывался на несколько минут, грезились какие-то кошмары. Было то жарко, то душно. Я крутился, толкал развалившегося у меня в ногах Султана. Иногда нечаянно лягал львенка, причиняя ему боль. Султан скалился, шипел и, силясь отодвинуть беспокойного соседа, упирался в меня могучими лапами. Тогда, в свою очередь, «шипел» на него я.

Брезжил рассвет. Серая пелена застилала окно. За стеклом едва угадывались знакомые контуры дерева. Стараясь уснуть, я закрывал глаза, потом опять открывал. В комнате висела все та же серая муть. «Скорей бы утро, — тоскливо думал я, — и репетировать…» Устав ворочаться, я наконец незаметно для себя уснул. Разбудил меня стук в дверь.

— Вальтер, вставай, к тебе из Москвы сам Афанасьев, — с видом заговорщика прошептал дежурный. — Велел не говорить тебе о своем визите. Ходит по цирку с каким-то длинным белобрысым и все записывает. Спрашивал, когда ты встаешь. А еще сказал, что он в пять утра уже репетировал, а ты, мол, лежебока-барин, до семи дрыхнешь. Это он про тебя, Вальтер, сказал! — хихикнул дежурный. — Нашел тоже, кого лежебокой обозвать!

Я быстро поднялся. Резкая боль, словно ножом, полоснула вдоль живота. Сон как рукой сняло. Мелькнула мысль: «Когда ложусь спать, мне желают спокойной ночи. Так почему же, черт возьми, когда встаю, никто не пожелает спокойного дня?!»

Рука привычно потянулась к народному снадобью, которое мне было предписано принимать натощак. Потянулась и замерла: спирт с медом, нутряным салом и алоэ! Какой, к чертям собачьим, спирт?! Мне только сомнительных запахов не хватало! Еще раз хорошенько выругавшись, я выпил соды — от нее боли тоже иногда утихают.

Цирк представлял собой хитроумный лабиринт. Со всех сторон манеж окружали клетки, примыкающие к центральной, в которой проводились репетиции. Тут были и сборные клетки; круглосуточно сидя в которых животные привыкали к соседству собратьев. Артистический выход, по-цирковому «форганг», разделялся решетками на две неравные части: Большая служила вольером, меньшая — тоннелем. Обе решетчатыми дверцами присоединялись к клеткам. А те образовывали своеобразный поезд, последний вагон которого, в свою очередь, присоединялся к вольеру, расположенному на конюшне. Таким образом, весь партер цирка был как бы опутан лесами металлических секций, подчиненных одной цели — создать систему коридоров, по которым хищники проходят на арену, место ежедневных поединков с человеком и упорных многочасовых тренировок.