Ритка

Вспомнилось второе письмо Андрея. Поумнеть он, может, еще и не поумнел, но думать, кажется, уже начинает. И то хорошо!.. Катя все твердит: «Ты должна, ты обязательно должна ему написать! Если отвернешься от него и ты…» А почему, собственно, она должна понять Андрея лучше других? Потому, что она тоже взяла чужую вещь — платье в магазине? Так она почему взяла? Конечно, если смотреть со стороны, воровство все равно воровство. И все же нет, не может она сочувствовать Андрею! Оправдать его. Она так и напишет ему. Она ему напишет. Одно-единственное большое письмо. И обязательно напомнит: пока он не научится какому-нибудь делу, его всегда будет тянуть к водке.

Димка высыпал камушки из ведра, Томка наклонилась, подобрала один, потерла об рукав плаща.

— Почему, почему он мне не пишет? Я ж ему… посылку собрала.

Углы большого рта, тронутого сиреневой помадой, которая так не шла к ее смуглой коже, опустились: Томка уже не скрывала своей растерянности.

— Ни на одно письмо не ответил. А ты… ты все-таки напишешь ему? Послушай, — зеленоватые глаза Томки просительно блеснули. — Ты напомни ему обо мне, а? Ну, припиши что-нибудь. Вроде виделись и прочее. Может, мои письма вовсе и не доходят до него?

Стало и жалко ее, и противно. Вот это, наверное, и есть слепая любовь? Томка и не задумывается о том, какое письмо Ритка собирается написать Андрею, что именно хочет ему сказать. Томку волнует другое. Пообещала ей:

— Напомню. Обязательно. Только не знаю еще, когда соберусь. Конец учебного года…

— Ну! — пренебрежительно передернула плечами в клетчатых погонах Томка. — Тебе-то чего бояться? Думаешь все-таки учиться дальше?

Здесь их и застала Катя, вернувшаяся из школы. Познакомила их. Томка тут же засобиралась домой. Она явно не понравилась Кате. Спросила ее об этом.

Катя отвела глаза.

— Разве можно так судить о человеке? Увидела в первый раз… Ну, если хочешь знать, да, не понравилась. Вульгарная какая-то. Да бог с ней, надо думать, не все в вашей старой школе такие?.. Давай наметим, что нам предстоит сделать. Во-первых, на нас Димка. Это уж точно! Ну, может, когда мама нас подменит.

Катя пригласила к себе ночевать. Представила мать одну с Димкой в пустой квартире и сказала, что надо побыть дома. Катя согласилась. Ей ничего не нужно было объяснять.

Перед сном предложила матери:

— Давай ляжем вместе? Холодно сегодня что-то.

И только тут наконец пробились слезы. Кажется, плакала сразу обо всем. В этих слезах нашел исход и стыд, пережитый в суде, и страх перед Богуславской, и тяжесть в груди, с которой она очнулась в изоляторе. Плакала и об отце: у всех отцы как отцы, а у нее и умереть-то не смог по-человечески!

Мать, как в детстве, поглаживала по плечам шершавой ладонью, поправляла на них узкие бретельки и плакала тоже, молча, не причитая и не всхлипывая. Так и уснули обнявшись, с невысохшими слезами.

Отца привезли накануне похорон, чтобы провел, как говорили женщины, ночь дома. Установили гроб на табуретках в переднем углу большой комнаты. Не сразу решилась взглянуть на отца. Он лежал совсем нестрашный, даже какой-то благостный, торжественный. Может, потому что в жизни его редко можно было видеть таким опрятным: волосы вымыты и причесаны, белая рубашка с галстуком, черный пиджак. Только в лице неестественная белизна. Почти такая же белизна была в лице и у нее самой, когда очнулась в изоляторе и случайно увидела себя в зеркале. И вообще, у нее отцовские черты, такая же тонкая линия носа, лба, подбородка.

Хотелось хоть минуту побыть одной. Но во всех комнатах и даже на кухне были люди. Обивали красной материей крышку гроба, делали что-то еще. Пришла Катя, вгляделась в лицо.

— Знаешь, пойдем к нам? У вас тут негде повернуться. Твоя мама не останется одна. С ней будут женщины. И потом надо помочь моей маме стряпать.

Еду к поминальному столу готовили у соседей. Посмотрела на суетящихся, озабоченных женщин, на противни с пирогами. Зачем это? Отцу это теперь ни к чему.

К выносу тела пришли ребята. Почти весь класс с Эльвирой Андреевной во главе. Ребята принесли два венка — хвойный и железный. Приставили их к гробу и тут же, стараясь не смотреть на покойного, заторопились на улицу. Эльвира Андреевна подошла к ней, обняла за плечи.

— Рита… Не знала я, не догадывалась. Вот и такое бывает в нашей работе. Просмотрела.

В голосе учительницы прозвучала такая горечь, что поторопилась возразить ей:

— Вы же еще всех нас не изучили, Эльвира Андреевна. Я сама… должна была…

— Должна была, — согласилась учительница. — И не подошла. Значит, помешало что-то.

Эльвира Андреевна раскрыла сумочку и вынула из нее небольшую книжку.

— Вот я тебе самую любимую книжку принесла. На память. Что, ты уже знаешь эти стихи?

— «Поднял бы и вынес бы из горя, как людей выносят из огня».

— Разве скажешь лучше? — спросила Эльвира Андреевна. — И все равно, возьми книжку. И береги, а то зачитают. Я две покупала, так одной у меня уже нет.