Ритка

На следующий день сразу же после обеда снова торопливо пробралась к пеньку. Здесь хорошо пригревало солнце, а главное — можно было снова взглянуть на город, хотя бы и так вот, издали, приобщиться к его жизни.

Она боялась училища, а выходит, это даже к лучшему, что ее затолкали сюда. Чем бы она занималась теперь дома! Сидела бы в своей одиночке среди четырех стен. На улицу в их новом районе не выйдешь, — сразу же окажешься у всех на виду, а здесь вон какое небо, облака и такая тишина! Совсем как на окраине города, где они жили, когда она была маленькая. А главное, здесь можно побыть одной, совсем одной! Только ведь ненадолго это — ее уединение, эти прогулки среди сосен. Ее все равно не оставят в покое, накажут. Как? Пусть наказывают. Хуже уже все равно быть не может.

— И чего ты все куда-то прячешься? — недоумевала Зойка. — Орут все, а у тебя голова болит?

Ты вообще какая-то дохлая… — Понимая, что она не сказала ничего утешительного, Зойка добавила сочувственно:

— Мало ешь потому что. Другие, видела, как едят?!

Ели здесь действительно здорово. И у них в восьмой группе — тоже. Сначала торт, потом селедку, фруктовый напиток, шоколад, затем копченую грудинку или сало. Эти продукты присылали девчонкам родственники. Те же из старших, кто посылок и передач не получал, заставляли делиться с ними младших.

— Конечно, такие, как Телушечка, в этом не нуждаются, — уточнила Зойка.

Богуславская и ее подруги, Дворникова и Лукашевич, слыли среди девочек аристократками.

Богуславской, по словам Зойки, мать посылала даже шампанское.

— Разрешают разве? Вино.

Зойка деловито подтянула свои бантики. Руки у нее были маленькие, красные, заветревшие.

— Никто, конечно, не разрешает. Видно, что навеселе, а как докажешь?

О Богуславской вообще рассказывали легенды, ею восхищались и… ее же боялись, ненавидели, терпеть не могли. Та же Зойка:

— Ишь, выкаблучивается! За маминой-то спиной… Попробовала бы сама.

Зойка многозначительно умолкала. Лишних разговоров она не любила, смущалась так, что краснело все ее белое личико и смешно надувались щеки.

Ритка почувствовала неприязнь к Богуславской с первого же взгляда, еще не обмолвившись с нею и словом. Кажется, и Богуславская к ней — тоже. Было такое впечатление, что Телушечка наблюдает за ней, чего-то выжидая. И это предчувствие не обмануло.

Богуславская выбрала момент, когда Ритка оказалась одна. В соседней группе, где жили штукатуры, пели украинскую «Ой ты, Галю». Пели негромко, проникновенно, и она заслушалась, задержавшись у окна в коридоре. Свет почему-то тут не горел, но из окон спальных комнат он падал на сосны, и, подсвеченные им, они напоминали театральные декорации.

Она еще в первые дни заметила, что в училище хорошо поют. Светлая печаль преображала лица и голоса поющих, и, слушая их, Ритка спрашивала себя: неужели эти же самые девчонки могут отлынивать от занятий в классе, перепираться с мастером? Странно все-таки, как в людях все перемешано!

…За спиной Богуславской, как всегда, маячили Дворникова и Лукашевич. Крупная, ширококостная Дворникова откликалась на кличку «Альма» и в самом деле напоминала какого-то стража. Возможно, еще и потому, что у нее была привычка все время подворачивать рукава, будто она собиралась что-то делать или кого-то побить. Лукашевич, наоборот, вполне можно было назвать хорошенькой: стройная, с широко распахнутыми школьными глазами, нос маленький, аккуратный, на ярких губах всегда улыбка.

Богуславская с подругами появились неожиданно или, может, Ритка просто не расслышала их шагов? Она не испугалась, чего ей было бояться? Никакой вины за собой она не чувствовала. А Богуславская проговорила деловито:

— Это ты новенькая? Так вот, завтра вымоешь за меня столовую.

— Как это за тебя? — не поняла Ритка.

Богуславская щелкнула выключателем, и на потолке, как раз над Риткой, вспыхнул плафон. Поспешно прикрыла рукой глаза, а Богуславская откровенно окинула ее оценивающим взглядом:

— Ничего девочка, верно?

И тут у Ритки неприятно похолодело под сердцем, невольно отступила к дверям спальни штукатуров.

— Так вот и вымоешь. Самым тщательным образом, — продолжала Богуславская. И кивнула Альме. Та тотчас метнулась к Ритке и встала за ее спиной.

Ритка сказала, что не знает, о чем речь. Богуславская благосклонно выслушала. Трубочки локонов рассыпались по ее высокой белой шее. Училищную форму Телушечка уже сняла и была в платье, которое казалось на ней тесноватым.

— А ну-ка, покажи рученьки, — Богуславская ловко захватила Риткины руки в свои и осмотрела их. — Ишь какие нежные! Но с полом справятся. Вполне!

С отвращением выдернула из ее рук свои.

— Никакого пола я мыть не буду. Ни за кого.

— Ага! — понимающе колыхнула прической Богуславская. Она, вероятно, и сама знала, что шея у нее красивая, вырез у платья был глубокий, вроде тех, что носят артистки. Еще успела подумать об этом, а Телушечка принялась объяснять Лукашевич и Альме:

— Тетя не хочет. Не понимает, что поступать так некрасиво… Тебе сказано: вымоешь, значит, вымоешь!

Пожала ей в ответ плечами, их сводило от озноба.