Ритка

Всю дорогу от здания суда до самого дома промолчали. Наверное, от усталости. Отца дома не оказалось. Мать сходила за Димкой к соседке, которая должна была взять его из садика, принялась варить ему кашу, потом стала укладывать спать. Из-за стены доносилось каждое ее слово, шарканье растоптанных домашних тапочек.

Усыпив Димку, мать вошла в комнату, щелкнула выключателем, отчего белесый прямоугольник окна сразу стал черным. Сказала:

— Там я чемоданчик принесла… От тети Шуры. Небольшой он, в самый раз. Собери в него. Вот…

Мать положила на кровать стопку белья.

— Не ленись, стирай почаще. Чтобы всегда свеженькое было.

Когда она успела все это купить? И где взяла денег? Хоть и недорогое, но все равно…

Теперь, когда суд был позади и судьба ее, Ритки, определилась, мать не то чтобы успокоилась, а словно стала собраннее. В ней чувствовалась теперь какая-то внутренняя твердость, которой мать раньше не отличалась. Она не плакала, не охала, толково и быстро собрала все необходимое, не забыла ни зубную щетку, ни носовые платки.

Спросила у нее:

— Деньги… заняла опять?

Мать отозвалась, не оборачиваясь:

— Продала Шуре свою кофту. Ты же знаешь, я все равно ее не носила. А тебе она велика.

Не носила… Не носила потому, что берегла. Эта импортная шерстяная кофта была у матери единственной дорогой вещью. И вот мать продала ее. Напомнила:

— У тебя же день рождения. Вчера был, да. Ну, вот я и расстаралась…

День рождения! Ей, Ритке, стукнуло шестнадцать. Хорошо же она отметила свой праздник! А мать все равно не забыла.

Оказывается, во всем, что случилось, это самое мучительное — мать! Ее переживания. Чувство вины перед ней. Как мать будет теперь отвечать женщинам, которые будут расспрашивать ее: «А что это вашей Ритки не видно?» Как матери будет горько, как…

Она, вероятно, и не прилегла всю ночь, нажарила к завтраку котлет, напекла в духовке сдобных калачиков. Положила Ритке с собой.

А когда прощались в канцелярии училища, не заплакала, попросила только:

— Ты пиши. Если что понадобится. И вообще. А тридцатого я приеду.

Потом, когда Ритка осталась одна в узкой, пустоватой комнате изолятора, куда ее поместили на карантин, перед глазами еще долго стояло это новое, незнакомое лицо матери. Оно вроде бы даже похорошело в своей строгости, скорби.

Мысли о матери, ее поступки, все ее поведение сгладили немного мучительность первых часов пребывания в училище.

Только на второй день утром, поднявшись с постели, подошла к окну и увидела на нем решетку.

В тесных просветах ее, далекие, недоступные, стояли сосны. Все! Кончилась ее жизнь…

Билась о решетку головой и не чувствовала боли. В эту минуту в дверях лязгнул ключ, и грубоватый девичий голос произнес:

— Па-а-адъем!.. Прими завтрак, дорогая!

Как ни странно, неделя карантина прошла незаметно. Наверное, потому что она все время спала, спала, спала. Дежурные, приносившие ей из столовой еду, удивлялись:

— Ну, и соня же ты!.. На пожарника сдаешь, что ли?

Подав судки с обедом или ужином, дежурные тут же исчезали. И вообще, не проявляли к ней никакого интереса. А она пыталась присмотреться к ним. С этими девчонками ей предстоит теперь жить и учиться. Что они за люди? Что заставило каждую из них пойти в это ПТУ? С виду девчонки как девчонки. Грубоватые только, разбитные.

И вот наступил день ее перевода в группу. Рослая девица в короткой юбке, — лицо у нее было туповатое, хмурое или казалось таким из-за обкромсанных, пестрых от многократной перекраски волос, — распахнула перед ней двери изолятора:

— Пожалте в свою разведенцию.

Это была Дворникова. Она дежурила за Телушечку-Богуславскую. Все это Ритка узнала позже, а пока, войдя вслед за Дворниковой в свою восьмую группу, принялась во все глаза рассматривать комнату. Ее обитатели были на занятиях в мастерской. Четырнадцать одинаково застланных коек; зеленые, в белых веселых ромашках стены, белые с зеленым драпировки на окнах. Ничего комната, довольно уютная, нарядная даже.

— Вот твоя койка, — показала Дворникова на первую кровать у самой двери. Добавила угрюмо:

— Новеньким всегда это место достается. Так положено. Оставь свои манатки и топай в канцелярию, там еще какие-то анкеты надо заполнить. Потом в душ.

Она так устала, вернувшись из душевой, что отвернула на своей койке край колючего одеяла, прилегла и… опять уснула. Это было какое-то наваждение, дома она никогда не спала так много.

Проснулась от шума, подняла голову с жестковатой подушки.

Был уже вечер. Под потолком горели две лампочки в белых плафонах, в комнате, по-видимому, собрались все ее обитатели.

На соседней койке, по левую руку, сбившись тесным кружком, оживленно обменивались анекдотами. С другой стороны, у ее изголовья, примеряли платье и обсуждали его достоинства. Еще подальше гадали на картах. Кое-кто, забравшись с ногами на постель, орудовал иголкой, кто-то вязал на спицах. И при этом все галдели, спорили, визжали, напевали, хохотали, старались перекричать друг друга.