Робеспьер. В поисках истины

— Тут и смотреть нечего, отсюда слышно, как галдят, — заметил на это лакей.

Они были правы; шум голосов, с минуты на минуту усиливаясь, как рокот бушующих волн, разливался на далёкое пространство.

— Не ворвались бы сюда, долго ли разнести ограду, — вымолвила, бледнея от ужаса, одна из женщин.

— Зачем ограду ломать, прикажут ворота отпереть, мы отворим, а то ведь, чего доброго, и нас с нею убьют...

— Понятно, чего её жалеть, своя-то шкура ближе к телу...

— Это как есть. Распинаться нам из-за неё нечего, она нам не мать, не сестра...

— Не для нас она с принцем-то развратничала...

— Вот теперь и расхлёбывай... Муж-то недаром заранее убрался...

— Да и Октавиус-то не промах, знал, верно, что никому тут из них несдобровать.

Кто-то напомнил, что и любимца своего, пажа Товия, граф вовремя укрыл от беды, взяв его с собой. Остались в доме одни только чужие, которым нет никакого дела до иностранки, явившейся сюда из неведомой земли, неизвестно с какими целями.

Что наружность у неё красивая и что она милостыню щедро раздавала, так это ровно ничего не значит; служители дьявола всякую личину на себя могут принять, чтобы соблазнять людей. Связать бы её, ведьму, заковать в цепи да в тюрьму засадить, там под пыткой во всём сознается.

Однако, невзирая на эти злые намерения, все попятились назад, а не кинулись отпирать ворота, когда народ с криками ярости стал колотить в них палками, кулаками и бросать грязью и камнями. Выдать ослеплённой бешенством толпе беззащитную и невинную женщину никто первый не решался.

XXX

А тем временем вот что происходило в комнате, где Клавдия, наплакавшись после ухода Мальхен, пребывала в каком-то странном душевном оцепенении. Самые разнородные чувства боролись в её сердце. После безумного страха, от которого она холодела с ног до головы и дрожала, как в лихорадке, преступная радость стала заползать ей в душу, рисуя в воображении картины счастья, одну соблазнительнее другой. Чего им бояться, когда они ни в чём не виноваты! Если принцесса умерла не своей смертью, то пусть казнят тех, кто её отравил или другим каким-нибудь образом сократил ей жизнь, а они тут ни при чём. Завоевать себе свободу они надеялись не преступным способом, а либо путём развода, либо бегством в далёкую страну, где они прожили бы всю жизнь под чужими именами. Разумеется, то, что случилось, развязывает им руки и самым простым, самым естественным образом приближает их к заветной цели, но они и пальцем не шевельнули для этого. Кто же может их обвинять, если они воспользуются тем, что предоставляется им судьбой?

Ничто не мешало Клавдии предаваться грёзам. Гул толпы, неистовствовавшей у ворот, долетал сюда так слабо, что его можно было принять за шелест листьев, вздымаемых ветром.

Наступила ночь, тёплая, душистая, озарённая серебристым светом луны, выплывающей из-за ветвистых деревьев.

Уголок этот своим неземным спокойствием и мирной красотой представлял странный контраст с бушующим народом, осыпавшим угрозами и проклятиями молодую беспомощную женщину, погруженную в думы, не имеющие ничего общего с поднятой против неё бурей. Здесь тишина нарушалась одним только монотонным плеском воды, падающей алмазной струёю в мраморную чашу, поддерживаемую наядами, да лёгким шорохом насекомых в траве и листьях, но, когда ворота стали подаваться под напором сотен рук, пытающихся их выломать, в отдалённом конце сада, в том месте, где ограда особенно густо поросла вьющимися растениями, маленькая калитка, скрипя заржавленными петлями, растворилась и вошла женщина, закутанная с головой в длинный тёмный плащ с капюшоном, как у монахов.

Быстрой и уверенной походкой, но избегая залитых лунным блеском аллей, проскользнула она тенистыми тропинками к террасе, бесшумно, как тень, поднялась по ступеням и подошла к растворенной двери. Тут она остановилась и, отыскав глазами Клавдию, продолжавшую лежать неподвижно в кресле у клавесина, устремила на неё пристальный и властный взгляд своих больших чёрных глаз.

Тотчас же почувствовала Клавдия этот взгляд и без борьбы покорилась его силе.

Проникая ей всё глубже и глубже в душу, он леденил ей кровь и сковывал ей члены. Ни единым мускулом не в силах она была шевельнуть, но сознание не покидало её. Это был не обморок, а полнейшее подчинение всего её существа чужой воле. В мозгу, точно от дуновения могучего духа, рассеивался туман сомнений и испарялись одно за другим колеблющиеся грёзы и двусмысленные представления; место их занимали ясность и спокойствие.

Она пришла, значит, всё будет так, как должно быть. Клавдии не о чем больше заботиться, ей остаётся только слепо предать себя её воле, превратиться в живой труп.

Ни страха, ни удивления она не ощущала, и одного только страстно желала её душа — ещё сильнее, ещё глубже проникнуться таинственной силой, охватывавшей её со всех сторон могучей и, как воздух, невидимой, неуловимой струёй. Хотелось утонуть в этих волнах, чтоб очнуться не здесь, а там, высоко над землёю, в самом источнике света, из которого они исходили.