Робеспьер. В поисках истины

Он назвал схимника, святого старца, не покидавшего уж лет тридцать кельи в лесу. Говорили про него, что он делает чудеса, врачует телесные и душевные болезни.

— Да ведь он далеко отсюда живёт, Алёшенька, когда же ты успеешь, уже ночь на дворе, — заметила Катерина.

— Ничего, — отвечал он отрывисто и торопливо зашагал к тому дому, где они всегда останавливались, когда приезжали в Троицкую лавру. Дом этот принадлежал старушке, вдове одного из приказчиков Сынкова, поселившейся здесь, чтоб умереть поближе к мощам святого угодника.

В этот день Катерина так намучилась стоянием в церкви и смутными предчувствиями беды, что не успела опустить голову на подушку, как заснула словно убитая.

И приснился ей странный сон: будто они оба с Алексеем молоды и начинают жизнь сызнова. На душе у них так легко и радостно, как никогда не бывало. И будто в прошлом нет у них никаких ужасов. Всё стёрлось и по ветру развеялось, точно никогда и не бывало. И нечего им стыдиться и некого им бояться. И стоят они оба, взявшись за руки, как влюблённые, на краю беспредельного света, на который они налюбоваться не могут, так он прекрасен и таким блаженством наполняет им душу. А назад оглядываться не стоит, там уж ничего нет, всё впереди. И Алексей ей как будто говорит: «Мы своё отстрадали, теперь нас ждёт новая жизнь». «Но кругом нас всё чужое», — подумала она. И не успела мысль эта мелькнуть в её голове, как он уж угадал её и ответил на неё: «Это путь к Истине. Всю жизнь мы искали его и вот наконец нашли».

От этих слов она проснулась.

Солнце, пробиваясь сквозь щели ставень длинными золотыми нитями, врывалось к ней из растворенного в садик окна вместе с весёлым чириканьем птичек и ароматом цветов.

Но Алексея в комнате не было.

Кто же говорил с нею сейчас?

Звонкий удар колокола ответил на этот вопрос.

К обедне заблаговестили, надо скорее вставать, одеться и идти в церковь. Она сегодня причащается. Вчера вечером старичок монах отпустил ей её грехи, вот почему, верно, ей так сегодня легко. И мужу её будет так же хорошо, когда он вернётся от схимника. Она даже не спрашивала себя, почему его нет до сих пор.

Восторженный подъём духа, навеянный чудными грёзами, не покидал её и во время всей обедни. Только тогда и опомнилась она, когда священник, поздравив её с принятием святых тайн, таинственным шёпотом прибавил, что имеет ей передать поручение от супруга, а потому после обедни зайдёт к ней.

Поручение от мужа!.. Значит, сам он не вернётся... Значит, он уехал... Куда?

XIII

Наступила осень.

Дело Курлятьева затягивалось. В Петербурге как будто с умыслом медлили дать ему настоящий ход. Пронёсся было слух, что пришлют чиновника, чтоб исследовать его на месте, но слух этот оказался преждевременным; за дело это как будто ещё и не принимались, никакого ответа на донесение о нём не приходило, но со стороны, из частных сведений, городские власти узнали, что к нему отнеслись в высших сферах очень странно: в виновность Курлятьева никто не верил. Кто там стоял за него — неизвестно, но что защитник его или защитница принадлежит к тем, что близко стояли к молодому царю, это было ясно, как день.

Может быть, сама вдова убиенного, княгиня Дульская? Но вскоре стало известно, что её и в России нет; она уехала за границу с детьми, оставив доверенность на управление имением тому самому приказчику, который этим занимался при покойном её муже. Губернатор, председатель уголовной палаты и прокурор терялись в догадках, а Корнилович просто с ума сходил от досады и нетерпения. Давно ускакал бы он в Петербург, чтоб всё самолично разнюхать, если б не боялся, что без него Курлятьеву дадут возможность бежать, и дело, на котором он строил благополучие всей своей жизни, прекратится, как многие дела того времени. За примерами недалеко было ходить, судебные архивы изобиловали ими.

Бахтерины в этом году в деревню не ездили. Софья Фёдоровна целые дни проводила в саду, которым в этом году садовник занимался особенно тщательно. От цветов, расцветающих в куртинах под окнами барыниной спальни, да от розовой и белой акации вдоль каменной ограды аромат разносился по всему переулку.

Что происходило в душе Софьи Фёдоровны, отгадать было трудно; никому не поверяла она своих дум, но на вид она была спокойна, и, глядя на неё, когда она спускалась с широких ступенек террасы, обсаженной старыми, тенистыми деревьями, в белом вышитом капоте и в кружевном чепце с цветными лентами на седеющих волосах, трудно было предполагать, что её гложет печаль и забота: так тверда была её поступь и спокоен взгляд. У неё вошло в привычку всё утро, до обеда, сидеть под кудрявым вязом за вышиванием бисером и шелками в пяльцах. Никогда не спрашивала она, где дочь, и когда Магдалина опаздывала к обеду, не выказывала ни удивления, ни беспокойства. На доклад дворецкого, что уже третий час, пора подавать кушать, а боярышни всё ещё дома нет, она отвечала с невозмутимым спокойствием и не поднимая глаз с работы:

— Надо её подождать, она скоро вернётся.