Роднички

Потрясенный, он молчал. Никогда еще он не слышал таких слов, не готов был к ним, не знал, как ответить на них. Но страстность ее порыва была такова, что и его захватила. Она так горько рыдала. что ему хотелось сейчас как угодно, чем угодно, но сейчас же успокоить ее. Он крепче обнял ее и поцеловал в губы. Она затихла, отдав ему свои губы. Поцелуй длился долго — он не решался прервать его, боялся, чтобы она снова не заплакала, но, целуя ее, он мельком невольно отметил, что земля не ушла у него из-под ног и в глазах не потемнело, как тогда в спортзале… Краем глаза он видел догорающий у шалаша костер, розоватые угли под пеплом. Дождь шуршал о стены шалаша, мягко шлепал у входа, капли с шипением падали в костер. Он осторожно отнял губы и с какой-то заботливой нежностью, желая, чтобы ей было удобно и покойно, откинулся на спину, положил ее голову к себе на плечо.

Они лежали рядом, вытянувшись, и он чувствовал на своей щеке ее прерывистое, легкое дыхание. Левой рукой он гладил ее по голове.

— Тебе удобно? — спросил он и, повинуясь какому-то порыву, еще раз поцеловал ее, чтобы она совсем уж успокоилась и развеселилась.

А она обняла его обеими руками, прижалась к нему и зашептала горячо и лихорадочно:

— Милый мой! Милый!.. Не уезжай! Я люблю тебя! Я глупая, я не умею, не знаю, как любить. Но ты научи. Я все сделаю, как ты хочешь. Я быстро научусь, вот увидишь… Только не уезжай! Не уезжай!..

Боясь, чтобы она снова не расплакалась, он опять поцеловал ее, и еще, и еще раз, а она страстно и неумело отвечала на его поцелуи. «Что я наделал! — мелькнуло у него в голове. — Что я наделал!..» Обескураженный ее порывом, он мучительно сознавал, что ничем не может ответить ей, его чувство в сравнении с этим порывом было мелким и слабым. Чему он мог научить ее? Это она могла бы его научить, если бы он не был таким бездарным учеником, таким пустым и холодным. И в то же время такая волна благодарности, жалости к ней, и сознания своей вины захватила его, что он целовал ее, гладил по голове и шептал ласковые, бессвязные слова. Он готов был все отдать, только бы успокоить ее, сделать так, чтобы она не рыдала… И она затихла, перестала всхлипывать.

Они лежали обнявшись в темноте шалаша. Дождь кончился, костер бездымно догорал, и по розовым углям пробегали синие язычки пламени. Они разговаривали тихо, почти шепотом, как будтоночью в глухом лесу их мог кто-то услышать. Но им и не нужно было громко говорить, ведь они лежали рядом лицом к лицу.

— Я тебя сразу увидела тогда в клубе, — говорила Таня, — Сразу, как ты вошел. Ты мне очень понравился. Я подумала: он, наверное, умный, но почему он какой-то несчастный?

— И потом этим «умным» меня все время доводила. Теперь убедилась, что я глупый?

— Нет, — сказала она. — Ты умный и хороший. Не такой хороший, как мне казалось тогда, я тебя идеализировала, — простодушно сказала она, запнувшись на трудном слове. — Но все равно хороший, и я тебя люблю. Я тебя такого даже еще больше люблю. Раньше я тебя немножечко боялась, а теперь нет. А ты меня сразу заметил?

— Сразу, — соврал он. — Вижу, стоит такая симпатичная, с бантиками, в белом платьице…

— Нет, — перебила она его. — Ты на меня совершенно не обратил внимания. Ты сразу пошел к этому твоему Кеше, сел ко мне спиной и о чем-то заговорил с ним, а он все хихикал… А потом, когда встал и пошел, не меня хотел пригласить, а Зиночку.

— Это я только сделал вид, чтобы ты сразу не загордилась. А Кешке я сразу сказал: «Видишь ту симпатичную в белом платьице? Сейчас я пойду и приглашу ее на танец».

Так они тихо разговаривали, и Таня постепенно успокоилась: Антон с радостью чувствовал, что дышит она глубоко и спокойно.

— Знаешь, — сказала вдруг Таня с каким-то глубоким, прерывистым вздохом. — Я бы очень хотела, чтобы у меня были светлые волосы и большие глаза. И такая фигура, как у вашей Светы. А то я тощая и некрасивая. Раньше я была еще тощее, прямо как шкилет. И мальчишки не хотели со мной дружить. Я часто плакала, а потом привыкла, сказала: ну и пусть!..

— Ты глупенькая, — сказал он, улыбаясь, и как взрослый принялся ей объяснять. — Ты была подростком, а многие девочки в младших классах такие, а потом становятся красавицами. Ты уже сейчас красивая, а потом будешь еще ой какая!..

— Все равно, — вздохнула она. — Как Света я не буду. Она какая-то особенная…!

Они еще помолчали. Ветер по-осеннему шумел в лесу, а здесь в шалаше было тепло, уютно и уходить не хотелось. Антон посветил на часы фонариком: было далеко за полночь. «Нам пора возвращаться, Танюш», — сказал он.

На берегу после ночного дождя было прохладно. Антон отдал Тане куртку, и она закуталась в нее. В лодке он включил фонарик и поставил на скамейку рядом с собой так, чтобы свет падал на Таню. Так с желтым светом фонарика в лодке было уютнее. Таня сидела на корме вполоборота и была, кажется, спокойна. Она взяла фонарик и направила на него: «Я на тебя хочу смотреть».