Родные и знакомые

Приехав в Ташбаткан, хальфа Мухаррям стал частенько проводить вечера у Гибата. Зимой они, случалось, засиживались за беседой до поры, когда весь аул уже погружался в глубокий сон. О чём только они не говорили! Вспоминали дни учёбы в Утешевском медресе и проделки шакирдов. Или, обратившись к прочитанной обоими книге, принимались рассуждать о степени учёности двух братьев — Абугалисины (Абугалисина — великий учёный древности, известный русскому читателю под именем Авиценны.) и Абельхариса. И приходили к выводу: безусловно, Абугалисина был ученей. Недаром сам Абельхарис утверждал, что его знания капля из моря знаний Абугалисины.

Однажды Мухаррям резко сменил тему беседы, поставив неожиданный вопрос:

— Почему нации Западной Европы, в особенности французы, далеко обогнали нас?

— Должно быть, всякие науки и ремёсла у них сильны, — решил Гибат.

— Нет, дело не в этом! — возразил Мухаррям и сам же ответил на свой вопрос: — Ремёсла у них сильны как раз потому, что там — свобода. Они обходятся без монарха. Народ устроил там великую революцию и выбрал руководителей из своей среды.

— А у нас разве не выбирали? Вроде как несколько раз выборы были… — удивился Гибат.

— Экий ты, оказывается, тёмный! У нас выбирали в Думу, если она не нравилась царю — её разгоняли. Власть — у царя, а он не выбирается…

Мухаррям пустился в рассуждения о том, что было бы, если б и в России, как во Франции, победила революция и восторжествовала свобода. Тогда путь в науку открылся бы всем. Башкирские и татарские егеты могли бы учиться в университетах и возвращаться в родные края учёными мужами. В аулах на казённый счёт открылись бы школы… Между прочим, на заводах и фабриках русские рабочие опять готовятся к революции, отметил Мухаррям.

— Коли у кого-то есть охота учиться, и сейчас найдёт, где выучиться, — заспорил Гибат. — Есть медресе в Утешеве, в Троицке…

— А у тебя что — охоты не было? Однако не доучился. Для учёбы надо иметь состояние. У тебя его не было. К тому ж нынешние медресе почти ничему, кроме религиозных догм, не учат. Вот если бы урезать на уроках вероучение или совсем от него отказаться да заменить его наукой! Чтобы, как в гимназиях, были математика, геометрия, история мира, география, русский язык да языки древних греков и латинский!..

У хальфы Мухарряма это — любимая тема. Он всякий раз в беседе с Гибатом выражает возмущение тем, что в существующих медресе отдают предпочтение схоластике, а не наукам, и всякий же раз искусно сводит разговор к необходимости общественного переустройства.

Гибат не знал, что участие в тайных собраниях не прошло для его друга даром, что старые связи его не оборвались и что Мухаррям имеет поручение подпольной социал-демократической организации Богоявленского стекольного завода распространять социал-демократические идеи в башкирских селениях.

Ташбатканский хальфа не ограничивался беседами с Гибатом. Под благовидными предлогами он побывал в нескольких соседних аулах, съездил и в родные свои Тиряклы. Из Тиряклов вернулся с выпрошенным у тамошнего муллы номером татарского журнала. В этом номере, выпущенным ещё в мае только что минувшего года, сообщалось о смерти Габдуллы Тукая.

Слух о кончине поэта ещё летом дошёл и до Ташбаткана, но слуху веры мало, а написанному чёрным по белому не поверить уже невозможно. Журнальная публикация сильно расстроила хальфу.

К другу своему Мухаррям пришёл опечаленный. В ответ на удивлённый взгляд Гибата сказал грустно:

— Да, Тукай умер…

И, приблизившись к лампе, раскрыл журнал. На траурной странице был помещён снимок — Тукай в больнице, а под снимком — его строки:

Хотел я мстить, но ослабел, сломался мой клинок.Я весь в грязи, но этот мир очистить я не смог…

— Хороший был поэт, — задумчиво произнёс Гибат и повторил полные горести слова: «Я весь в грязи, но этот мир очистить я не смог…»

В этот вечер дружеская беседа — не ладилась, и Мухаррям рано ушёл на свою квартиру (снимал он угол у Багау-бая). На улице усиливался ветер, кружились хлопья снега. Снег облепил лицо Мухарряма, превратился в ледяную корку, причинявшую боль, но хальфа ни разу не очистил лицо, испытывая какое-то злое удовлетворение оттого, что больно.

Ночью разыгрался буран, сугробы поднялись выше заборов, так что утром Мухаррям с трудом добрался до своего «медресе» — домишки при мечети. Однако большинство его учеников было уже в сборе, в «медресе» стоял гвалт. Увидев в окно хальфу, кто-то подал сигнал:

— Тихо! Идёт Уважаемый!

Мухаррям, как всякий учитель, имел кличку, к счастью, необидную.

Подростки, успевшие рассесться по скамьям, встретили его подчёркнуто усердным бормотаньем: якобы повторяют пройденное.