Родственники

– Помню, она была в телогрейке.

– В телогрейке? - переспросил Никита и сдвинул брови. - Это тогда… Какая тогда она была?

– Она показалась мне суровой. В общем, отец хотел ее обнять, а она сказала: "Прости, я отвыкла от нежностей".

– Что она сказала?

– "Прости, я отвыкла от нежностей".

И Алексей, оттолкнувшись от перил, подошел к машине, остановился подле торчащих ног Валерия, приказал грубовато:

– Вылезай! Сам доделаю. И вот что. Бери иглу и зашивай палатку. Если уж хочешь ехать в Крым. В трех местах дыры. Все дожди будут твои.

– Алешенька, голубчик, пусть Дина зашьет, ни дьявола я в этом деле не соображаю! - лежа под кузовом, жалобно взмолился Валерий, передвигая на траве длинные ноги. - Женское это дело, ей-богу!

– Вылезай, историк, тоже мне! - скомандовал Алексей. - Надо уметь - будешь уметь! И без дискуссий.

– В чем дело? Это что, частнокапиталистические замашки или современное трудовое воспитание? Ты понял, Никитушка, какого брата подкинула мне судьба? - Валерий захохотал, в то же время послушно вылез из-под кузова я, расстегивая надетую для работы старую Алексееву пижаму, прислонился плечом к крылу, притворяясь обессиленным. - Для того чтобы рабочий мог восстановить свои силы, эксплуататор должен давать столько, сколько нужно лишь для восстановления сил. Это по Марксу, Алешенька. Обед будет?

– Видимо, тостов не будет, - сказал Алексей с грустно-насмешливой улыбкой и спросил Никиту: - Ты окрошку любишь? Обыкновенную деревенскую окрошку?

– Мне все равно, - ответил Никита, подходя к разостланной на солнцепеке брезентовой палатке, которую минуту назад осматривал Алексей. - Если это нужно, - сказал он не очень твердо, - я могу зашить. Если найдется большая игла. Это нетрудно.

– Так даже, брат? - проговорил Алексей и обратной стороной ладони похлопал Валерия по щеке. - Ты слышал, пижон? Гомо сапиенс, царь природы… Можешь учиться у геологов.

Валерий же дурашливо завел глаза, завалил назад голову, к колесу, схватился двумя руками за грудь, изображая крайнюю степень сердечного приступа как бы вследствие поразившего его несказанного восторга.

– О, что происходит! Валидол! Валокордин, нитроглицерин! Какого родственника мы приобрели, Алеша! Умеет латать палатки! Идеал домохозяек! Шедевральный парень! Никита, а как насчет глажки брюк? А? Сможешь?

– Могу и погладить, - сказал Никита, еще не определив для себя, как следует отвечать - серьезно или иронически. - Могу и стирать, если хочешь…

– Прекрасно! Для того чтобы найти складку на моих джинсах, не хватило бы и двух научно-исследовательских институтов! Погладим? По рукам?

– Я сказал, что могу и погладить, - уже не без вызова повторил Никита. - Что это привело тебя в восторг?

– А-а, понимаю, понимаю… - протянул Валерий с заинтересованным видом. - Понимаю… Прошу прощения.

– Не вижу твоей вины.

– Все ясно! - произнес Алексей. - Сходи-ка, дорогой Валерий, в дом да принеси иглу и суровые нитки. Возьми на кухне. В ящике. И узнай насчет обеда. Иначе ты еще вспомнишь несколько цитат.

6

Обедали в маленькой комнате с низким потолком, в открытые окна тянуло из палисадника теплым травянистым воздухом.

Обед подавала Дина, утомленно-сдержанная, медлительная, как после бессонницы, и Никита, помня ее детский щебечущий голосок, блестящие живые глаза на вечере у Грекова, несколько стесненно наблюдал за ней, впервые разглядев ее вблизи. Вся тонкая, в узких брючках, в прозрачной белой кофточке с воротничком, открывавшим слабо-нежные ключицы, Дина, знакомясь, как-то рассеянно протянула хрупкую, с гладкой атласной кожей руку, и Никита легонько, совсем несильно пожал ее, но влажные пальцы не шевельнулись в ответ, и она, только посмотрев, отвернулась молча.

За столом она тоже молчала, не была навязчиво-гостеприимной, никому не улыбнулась и сидела выпрямившись, темные прямые волосы спадали на плечи, на щеки, загораживали ее бледное лицо, ресницы опущены, губы сжаты.

"Почему она молчит?" - думал Никита, вспоминая то смех ее, то растерянное, почти испуганное выражение на ее лице вчера у Грекова, когда она встала и вышла за Алексеем.

Валерий говорил за обедом много, ел окрошку с аппетитом, изображая, как истово хлебали ее русские мужики, отдуваясь, крякал, подставляя под ложку кусок хлеба, и щедро хвалил кулинарные способности Дины. Говорил он один, и Никита испытывал неудобство от холодного равнодушия Дины и от того, что Алексей молчал, добродушно усмехаясь словам Валерия.

Зеленоватый полусумрак стоял в комнате, провинциально пахло сухим деревом в этом тихом, затерянном среди Замоскворечья одноэтажном старом домике, где жили Алексей и его жена; и было странно сознавать, что он, Никита, и они никогда не знали друг друга, никогда не были нужны друг другу и спокойно, конечно, смогли бы так и прожить всю жизнь, как живут миллионы людей, и, подумав об этом, Никита, наклонясь к тарелке, все незаметно вглядывался в Дину, в Алексея, стараясь ощутить в себе какие-то толчки родственных чувств, по было лишь смутное ощущение любопытства и удивления тому, что они не только считались и могли быть, но и были его родственниками.