Родственники

– Откровенно говоря, я уже жалею, Никита, что рассказал тебе все, - сказал Алексей сдержанно. - Но хотел бы, чтобы ты меня правильно понял. Отец, конечно, чувствует свою вину, но в монастыри уходить сейчас не модно, в двадцатом-то веке. В общем, жизнь его тоже до полусмерти ударила. Больной и несчастный старик… Самим временем наказан, брат. И потом, я забыл тебя предупредить: Валерий, конечно, не должен ни о чем знать, - ровным голосом добавил Алексей. - Есть, знаешь ли, семейные тайны, которые ему не нужно знать.

– Ты не имел права мне не рассказать, Алексей.

– Думаю, ты покрепче Валерия. А двусмысленность хуже всего. Ты не мальчик, Никита…

– Да, я понял. Но я хотел спросить… Тот профессор, который знал мать… он жив? Тот, о котором она хлопотала…

– Да, он живет в Москве. Зачем тебе это нужно, Никита?

– Я хотел бы его увидеть. Я почему-то очень хотел бы его увидеть. Просто посмотреть на него.

– Хорошо. Мы съездим.

Через час они сидели на ступенях крыльца и курили после завтрака - завтракали без Дины, ее не было дома; легкая тишина стояла за полусумраком открытых окон, и ни звука во дворике; на солнце обсыхали отяжелевшие от росы ромашки в палисадниках; мелькали перед глазами, падали в тень под домом тополиные сережки - и всюду тихая благостность утра, жаркий солнечный свет на траве, на стенах домов. Никита чувствовал себя невыспавшимся, и был словно разбит, помят, непрерывный звон ночного сверчка назойливо плыл в ушах; лицо Алексея тоже устало, непроспанно; темно-карие глаза в раздумье щурились на облетающие близ крыльца одуванчики. Никита выговорил наконец:

– Я возьму свои вещи и перееду к тебе. До завтра. Можно?

– Было бы лучше, - сказал Алексей, - если бы я съездил за твоими вещами и привез их сюда. Будешь жить у меня. Сколько хочешь. Меня ты не стеснишь.

– Я сам съезжу за вещами. Мне надо их собрать.

– Ты сказал, что Вера Лаврентьевна просила в письме Грекова о твоем переводе в Москву? Если это так, я поговорю с профессором Николаевым, и он поможет. Думаю, что сделает это с радостью.

– Не надо об этом с ним говорить. Я не буду никуда переводиться.

– А ты как надо подумай, - ответил Алексей и повторил: - Рано, а уже парит. Жаркое утро.

Он сошел по ступеням крыльца, открыл дверцу машины, еще влажно блестевшей под прохладным навесом тополей, с мокрым, прилипшим пухом на капоте, на подсыхающих крыльях, сказал:

– Я в автошколу. Вернусь часа в три. Твои планы?

Он начал протирать стекло. Никита, не вставая, следил за движениями рук Алексея, казавшегося спокойным, негромко спросил:

– Ты сейчас едешь?

– Могу тебя взять с собой. Чтобы ты не ждал. Правда, это утомительно. Экзамены.

– Нет, - сказал Никита. - Подвези меня в центр. На телеграф. Хочу позвонить. Мне надо позвонить в Ленинград.

– Теперь вот что, - проговорил Алексей. - У тебя есть какие-нибудь ресурсы на личные расходы? Только прямо и откровенно.

– Есть.

– А если по-мужски?

– Есть. Мне ничего не надо, Алексей. Я же сказал.

– Ладно. Мы что-нибудь придумаем. Садись. Сейчас поедем.

Никита поднялся, медленно подошел к машине, сказал не без решимости:

– Я не возьму у тебя ни копейки, Алексей. Главное - у меня есть деньги на билет в Ленинград. И больше мне ничего не надо. Ни копейки.

9

"Что же я делал весь день? Ничего. Ничего не сделал. Два раза звонил в Ленинград, никто не ответил. И я не решился сегодня поехать к Грековым за вещами - что я им скажу? У меня не хватает силы води поехать туда… Но что я теперь должен делать? Как я могу встретиться с ним, с Георгием Лаврентьевичем? Написать ему записку и уехать? Уехать сегодня же ночью? Да, поезд в двенадцать часов…"

Он задавал себе вопросы и понимал, что не может все точно решить для себя, не находя в себе определенную ясность, которую мучительно искал и сегодня утром, и весь этот длинный день, осознанно убивая время на раскаленных солнцем улицах Москвы, около касс на Ленинградском вокзале и в томительно-бесконечном ожидании на Центральном телеграфе с надеждой поговорить по телефону с Элей, квартира которой не отвечала.

– О чем думаешь, Никитушка? Что молчишь?

Был вечер, поздний, душный; за бульваром край неба, прижатый облаками, и дальний пролет улицы давно цвел догорающим малиновым закатом, красный металлический отблеск горел на трамвайных проводах, на высоких карнизах домов, на стеклах трамваев, по-вечернему лениво позванивающих под деревьями. Там по сумеречному тротуару неспешно текла толпа, шумная, летняя, пестрая, от этого казавшаяся, как всегда, беспечной, весело-праздной, шаркали подошвы, смеялись, звучали голоса в нагретом за день московском воздухе.

На бульваре еще не зажигались фонари, и заметнее темнело на аллеях, густел синий сумрак под тентом закусочной; на крайних свободных столах, залитых минеральной водой, лимонадом, светились багровые озерца от заката, и лица людей в павильончике проступали размытыми красноватыми пятнами.