Рокоссовский: терновый венец славы

Я взглянул в лицо подсудимого и как-то растерялся: какие же я увидел глаза? Открытые, честные, они как бы свидетельствовали: этот человек не способен говорить ложь, ему можно, должно верить. Мне даже почудилось, что я в чем-то виноват перед Рокоссовским. Но нужно было подавить это чувство: какое может быть стеснение? Перед кем? Комбриг предан суду как участник антисоветского заговора в армии. Мне ли, члену суда, впадать в сентиментальность? На предварительном следствии Рокоссовский отверг все обвинения и отказался подписать протоколы допроса. А на столе лежали сорок объемистых папок свидётельских показаний. Все свидетели категорически утверждали: Рокоссовский - враг Родины, он подло изменил ей. Протоколы подписаны'свйдетелями, и только один остался в живых, и тот отказался от показаний.

Что делать, думал я? Довериться глазам, честным и открытым? Это не доказательство для суда. Согласиться с показаниями мертвых свидетелей? Тогда надо немедленно осудить Рокоссовского по самой страшной статье. А она повелевала определить "Только высшую меру без права обжалования. Днем приговорили к расстрелу, а уже ночью приговор будет приведен в исполнение. Но в виновности К- Рокоссовского у меня возникли серьезные сомнения.

Глаза Константина Константиновича, мягкие и доброжелательные, с нежным голубоватым отливом, продолжали оставаться спокойными. Ответы на вопросы- тоже ровные, спокойные, гордые, полные достоинства. И опять меня терзают навязчивые сомнения: может ли быть такой человек врагом Родины? Вопрос сложный, психологически трудный, хочется разобраться во всем объективно и справедливо. Я стал придираться к явным нарушениям в ходе следствия. Даже зло упрекать в полном невежестве следователей: мол, неужели не понятно, как вести допрос? К счастью для Рокоссовского, такую же позицию занял и второй член суда.

Дело отложено...

Через полгода, осенью 1939 года - следующее заседание. Рокоссовский еще больше похудел, был бледен, щйси его запали. Но глаза, глаза! Я теперь окончательно был уверен, что передо мной оклеветанный человек. Председательствовал другой ди-вюрист, но второй заседатель был тот же. Не сговариваясь, члены суда оказались единомышленниками. Снова придирки к следователям. И во второй раз дело отложено... Третье заседание не состоялось: Константина Константиновича освободили и он вернулся в строй.

Гораздо позже, когда в приказах Верховного Главнокомандующего я встречал имя Рокоссовского (а оно появлялось в печати), я всегда думал о том, что хоть как-то помог выдающемуся полководцу выйти на волю и занять свое достойное место в рядах сражающейся армии ».

Уважаемый полковник юстиции Ф.А. Климин не только «как-то помог», но^-, по сути дела, спас Рокоссовского от неминуемой гибели. Не будь у нашего героя таких привлекательных, симпатичных, «честных, с голубым отливом» глаз, - страшно подумать! Наша страна, мир так и потерял бы навсегда этого выдающегося человека и полководца.

Чтобы закончить рассказ об этой драматической странице в жизни Рокоссовского, приведу еще одно письмо, датируемое 15 сентября 1965 года.

«Уважаемый Константин Константинович!

В этом последнем моем письме очень прошу извинить'меня за причиненное беспокойство, благодарю за последний звонок и разъяснение, что не стоит ворощцтЬ прошлое.

Меня лишь крайне огорчило Ваше предложение, что, состо-ись наша встреча, мне пришлось бы покраснеть.

Вы не знали и не могли знать, что я, не имеющий никакого отношения к следствию, в 1938 году вмешался в Ваше дело и написал смелый для того времени рапорт, в котором протестовал против передачи Вашего дела на рассмотрение тройки. Я позволил себе тогда, в 1938 году указать, что такого рода дело является «диверсией против Красной Армии». Я добился тогда лишь одного: дело было снято с рассмотрения на тройке. Моему рапорту предшествовала одна встреча с Вами, во время которой я советовал Вам ни в коем случае не оговаривать себя.

Никогда бы я Вас не посмел побеспокоить, не появись в Москве слух о том, что Вы однажды в кругу своих друзей будто бы рассказали, что во время следствия к Вам неожиданно заявился один молодой чекист и посоветовал Вам не давать показаний, и при этом весьма положительно характеризовали этого человека.

Понимаю теперь, что слух этот, возможно, лишен был основания, потому как этим человеком был я, поэтому я позволил себе написать Вам письмо. Мне крайне не хотелось, чтобы Вы подумали обо мне плохо, как о наглеце, который мало того, что участвовал в таком позорном деле, но еще и аудиенции добивается, чтобы смаковать прошлое...

Дело было позорное, одно из многих в то время таких дел, но моя роль в нем была отнюдь не позорной.

Ни с одним человеком я не говорил об этом, но горжусь по сей день тем, что вырвал из лап тройки (там судили заочно) такого Человека. Никогда Вас больше беспокоить не буду, извините! Желаю Вам многих лет здоровья и благополучия. Н. Лернер».