Рокоссовский. Терновый венец славы

В тюремной тиши краски далекого прошлого были очень живыми и яркими, словно картины талантливого художника-пейзажиста, когда на них смотришь издалека. Он вспомнил учебу в варшавской школе. С первым и третьим классом занимался один учитель. Он до сих пор помнит его имя — Эрвин Мельник. Это был добрый и умный педагог, владеющий тремя языками — польским, немецким и русским. А как он играл на скрипке произведения Шопена и Огинского! Заслушивались его исполнением родители и вся школа.

В часы самостоятельной работы в первом классе учитель привлекал лучших учеников третьего класса для оказания помощи малышам. Он и теперь видел себя возле кудрявой белокурой девочки Зоей. Он все время помогал ей больше, чем другим ученикам. И в каникулы они часто гуляли вместе, ловили рыбу и купались в затонах летней Вислы.

Но летело время. Он оказался в городишке Груец, она осталась в Варшаве. Время от времени они обменивались детскими посланиями. И когда ему пошел восемнадцатый год, она приехала на лето в Груец к родственникам. Ему особенно запомнился тот день, когда они встретились впервые, уже будучи почти взрослыми. Вот они поднялись со скамейки в саду, идут в лунную ночь по безлюдной улице, внезапно останавливаются, говорят о чем-то несерьезном, но своем, личном, потом сидят под раскидистым кленом.

Ему нравились черты лица той девушки, прямой носик, копна светлых, как дневное облако, волос, худенькая, невысокая фигурка. Ему казалось тогда, что в ней было все, что является неотъемлемой привилегией жизнерадостной, гордой юной красавицы.

Однажды она пришла с книгой. «Посмотри, Констанцы, — сказала она. — Ты ведь знаешь больше меня. Стоит ли читать?» Он тогда глянул на книгу: «Р. Chmielewski, Adam Mickiewicz, 1902 rok, Warszawa[16]

. «Почитай, это интересная книга, — сказал он ей. — Но она написана взрослым языком, боюсь, что ты не все поймешь». «Ты думаешь, что я маленькая, — капризно проговорила она. — Я все равно буду читать». «Ну, зачем же обижаться, Зосенька, читай себе, читай», — он тогда не сводил с нее глаз.

Когда он твердо решил уйти в армию, она отговаривала его, но он был непреклонен. Накануне они сидели поздно вечером на скамейке у дома в яблоневом саду. Они тогда готовы были к юношеской любви, как розы к весеннему цветению, но стеснялись об этом друг другу сказать.

Рокоссовский грустно улыбнулся и подумал: «Где ты теперь, Зосенька? Жива ли ты, вышла ли замуж, есть ли у тебя дети?»

Рокоссовский так забылся в воспоминаниях, что от резкого стука в дверь он невольно вздрогнул. Звякнул замок, открылась дверь. Тюремщик рявкнул:

— Проверка!

— У нас все в порядке, — поднялся он.

— Хорошо, так и доложим!

2

На следующий день после обеда загремели засовы и открылась дверь камеры. Рядом с дежурным тюремщиком стояли два конвоира и за ними еще какой-то начальник, который вышел вперед и сказал:

— Рокоссовский Константин Константинович?

— Да.

— На выход, к следователю.

Через несколько минут он сидел в кабинете перед аккуратно одетым мужчиной, лет тридцати, с тонким крючковатым носом, массивным лицом. Его слегка прищуренные, неопределенного цвета глаза с любопытством изучали арестанта.

Кабинет был мрачным, тяжелым. Огромный однотумбовый стол, сейф, легкий чернильный прибор, будто хозяин стола боялся, что его могут использовать для нападения, одно кресло, на котором сидел следователь, и один, как и в камере, привинченный к полу стул. Судя по всему, дневной свет в этом кабинете не уважали: окна были завешены стального цвета шторами. Над головой следователя в рамке из темного багета висел портрет Сталина. Он был изображен сидящим в фуражке военного покроя, в шинели, во рту держал рукой трубку и, наклонившись вправо, словно просвечивал насквозь сидящего на стуле. Казалось, его взгляд спрашивал: не могу понять тебя, Рокоссовский, что ты за птица?

Следователь, слегка шевеля красными губами, взял пухлую папку из высокой стопки, лежащей справа, и углубился в чтение. Затем он поправил густые волосы, ниспадающие на высокий лоб, отложил в сторону ручку.

— Ну, что ж, Константин Константинович, я думаю, мы можем начать?

— Начинайте, это ваше право.

— Как вы понимаете, я следователь НКВД. Меня зовут Никита Иванович Кавун.

— Очень приятно, — слегка улыбнулся Рокоссовский.

— А теперь скажите, пожалуйста, как и при каких обстоятельствах поляк, уроженец Вильно, Адольф Казимирович Юшкевич, резидент польской разведки, смог завербовать вас и заставил работать в пользу враждебного нам государства, — сказал Кавун и, слегка наклонившись к столу, не глядя на бумагу, сделал какие-то пометки. Возможно, только известным ему способом он фиксировал реакцию подследственного на это тяжелое обвинение.

— Это неправда, — сказал, покраснев, Рокоссовский. Он глянул добрыми глазами на следователя. — Никита Иванович, это чистейший вымысел.