Рокоссовский. Терновый венец славы

— Если вам так нужна моя жизнь, то сделайте милость, дайте мне пистолет и хотя бы один патрон — я умру как солдат! — По лицу Рокоссовского пробежала тень.

— Зачем же так? Все должно быть по закону, — важно объяснил Абакумов. — Только суд имеет право лишить вас жизни, если будет установлено, что вы изменили присяге и предали Родину.

— Вы меня простите, но я хотел бы задать еще один вопрос, — сказал Рокоссовский, делая вид, что он потерял интерес к беседе.

— Я вас слушаю.

— Я полтора года сижу в тюрьме и ничего не знаю о судьбе моей семьи: жены, дочери, — он с надеждой посмотрел на Абакумова. — Если можете, скажите: что с ними произошло после моего ареста и где они, если живы?

— К сожалению, такими данными я не располагаю.

— Что ж, и на этом спасибо, — сказал Рокоссовский и уставился на свои порванные башмаки, способные украсить ноги любого отпетого босяка.

— Да. Жаль, не получилось у нас душевной беседы, — произнес Абакумов, подбрасывая на ладони портсигар. — Придется все обстоятельства вашего предательства выяснять в суде. — Он вышел из-за стола и прошелся по кабинету. — Не думайте, что он для вас будет легким. Нарушение присяги, измена Рабоче-Крестьянской Красной Армии — это не просто обвинения.

— Я готов ко всему.

— Вдруг надумаете выложить мне правду, — Абакумов остановился у окна, — а это, без сомнения, явится смягчающим вину обстоятельством на суде, — то дайте сигнал надзирателю. Я готов буду вас принять в любое время.

Рокоссовский продолжал смотреть на свои башмаки и молчал.

Абакумов подошел к Рокоссовскому, внимательно посмотрел на него, затем открыл двойные двери кабинета и произнес:

— Уведите!

Среди хорошо одетых людей, шагающих по коридорам (тогда чекисты работали по ночам), Рокоссовский в поношенном солдатском обмундировании, в опорках на босу ногу, чувствовал себя униженным и оскорбленным.

Глава шестнадцатая

1

После ареста мужа, убитая горем, Юлия Петровна почти весь день ходила по квартире, вновь и вновь уговаривая дочь, чтобы та перестала рыдать.

— Папочка, мой родной папочка! Я люблю тебя! Я не могу без тебя! Где ты теперь, мой папочка! — билась в истерике Ада, лежа на диване и закрыв лицо кулачками. — Папуленька мой!.. Родной мой!..

Эти многочасовые причитания дочки сводили Юлию с ума. Наконец под утро следующего дня они обе уснули. Но и во сне глубокая душевная травма заставляла ребенка плакать.

Утром Юлия, чтобы отвлечь Аду от потрясений, отвела ее к дочери знакомой учительницы, а сама тайком решила посетить церковь. Она воспитывалась в старых русских традициях и в душе была набожным человеком. Вместе с матерью они крестили и Аду в церкви Вознесения в Кяхте.

Узнав от учительницы, что действующей церкви нигде поблизости нет, она решила посетить собор Святогорского монастыря, который был открыт для посетителей как старинный музей.

Автобус, в котором ехала Юлия, за Варлаамскими воротами повернул влево и вырвался из душного города на простор. Справа промелькнул былинных размеров вяз, поднимающий высоко в небо корявые узловатые кроны, похожие на большие натруженные руки пахаря, и вскоре автобус остановился у подножия горы.

Юлия Петровна посмотрела на распорядок работы собора и чуть не заплакала — сегодня был выходной. Она подошла к охраннику, клевавшему носом в сторожевой будке.

— Разрешите посетить собор, — взмолилась она.

— Нельзя, сегодня выходной, — буркнул охранник.

— Сделайте, пожалуйста, исключение, Я очень прошу вас. У меня арестовали мужа. Я хотела бы…

Сторож поднялся, лениво глянул на скорбный вид просительницы и сочувственно сказал:

— А?.. Понимаю.

Загремел тяжелый засов, раскрылись кованые двери, и Юлия Петровна погрузилась в приятную тенистую прохладу. Акустика собора была настолько совершенной, что каждый стук каблучков женщины отзывался длинным и объемным эхом по всему собору. Юлии даже показалось, что где-то под куполом отдается ее приглушенное дыхание. Через боковые щели окон ярко пробивались солнечные лучи. Фрески на стенах и куполах собора окружали ее повсюду.

Особый, неподражаемый мир, созданный древними строителями и живописцами, принял жену Рокоссовского не сразу. Сначала фрески показались ей расплывчатыми и бледными, однако стоило ей присмотреться повнимательней, как они начали оживать, будто выходили из стен ей навстречу.

Она остановилась перед серым двуглавым чудищем в виде страшного змея с лапами и белым брюхом, с широко раскрытой пастью, готовой поглотить что угодно. На мгновение у нее сжалось сердце и нервная дрожь всколыхнула все тело. Она вспомнила арест мужа, и эта пасть вызвала у нее приступ страха.