Роковой бриллиант дома Романовых

Начался последний акт трагедии дома Романовых.

XXII

Если бы петербуржцы еще имели время интересоваться чужими делами, то они наверно, удивились бы, что после взрыва в доме танцовщицы Лу де Ли зимой 1917 года, не было произведено никакого следствия. А ведь много людей нашло смерть под развалинами взорвавшегося флигеля особняка! Среди них находилось несколько крупных фигур времен старого режима, но, хотя прошлое было отделено от настоящего всего несколькими месяцами, казалось, что оно было уже давно-давно.

В ту памятную ночь на 26 октября 1917 года курьер царицы сделался пленником танцовщицы. Со странной улыбкой, которую никто не мог разгадать, кроме Фушимы, поспешившей на тихий зов незаметного звонка, Лу де Ли, еще пылая от радости минувшей ночи, шума празднества и катастрофы которой закончилась вакханалия, положила бесчувственного Бренкена на свою постель. Усталым движением руки она отобрала у него голубой Могол, бриллиант царицы из-за которого морской офицер пережил так много приключений. Она отдала маленькой японке, которая бесшумно двигалась в своем розовом шелковом кимоно, несколько приказаний, в то время, как сама расстегнула грудь бесчувственного Бренкена, ища раны. Когда она, словно лаская, мягко погладила его по волосам, она почувствовала липкую, красную жидкость. Она сейчас же отправила свою японку к доктору Итоку, японскому врачу, хорошо умевшему хранить чужие тайны. Доктор Итоку пришел через полчаса. Это был холодный улыбающийся азиат избродивший весь свет и имевший непонятные связи с самыми таинственными людьми на свете.

— Хотя он человек белой расы, — сказала Лу де Ли, посмотрев на японца сквозь полузакрытые веки, — но ты не откажешь мне в одолжении исследовать его.

Улыбка японца стала несколько любезнее. Он распаковал свою маленькую кожаную сумку и, бросив быстрый взгляд на бесчувственного, тут же занялся его головой. Минуту спустя его врачебный чисто профессиональный интерес был настолько пробужден, что об антипатии, на которую намекнула танцовщица, очевидно, не могло быть и речи.

— Где этот человек получил удар? — спросил он.

— Какой удар? И что случилось с ним? — спросила Лу.

— Пролом черепа! — ответил доктор Итоку: — Очевидно, от удара прикладом.

— Это опасно?

— Ну, как сказать… Жар внушает опасения. Где с ним произошло это несчастье?

— Он в таком виде уже пришел… Долгое время мотался.

Японец кивнул головой.

— Это редкий случай, чтобы человек с проломом в черепе целыми часами мог ходить… Но тем сложнее…

Он дал указания. Лу и слышать не хотела о том, чтобы перевести раненого в клинику. Японец снова кивнул, по-прежнему улыбаясь.

— Ты будешь молчать, доктор! — заметила Лу, выпроваживая его. — Никто не знает об этом, кроме Фушимы. Но Фушима скорее позволит вырвать себе язык, чем скажет слово.

Японец в ответ молча кивнул головой и ушел в ночь.

Какую ночь! Разве существуют лучи, волнами переносящиеся от событий к событиям? Разве бывают симпатии, которые, подобно светящимся птицам, прорезывают мрак и связывают людей, которых как будто разделяет вечность?

Сначала больной в бреду кричал только о царице. В своих бредовых видениях он боролся за романовский бриллиант. Из этих кратких отрывистых намеков Лу де Ли узнала все; она все время с напряженным вниманием сидела у его изголовья и прислушивалась. Ее черные густые ресницы прикрывали подсматривающие глаза. На ее красных молодых губах играла загадочная улыбка, холодная, жестокая улыбка. Но неожиданно Вольдемар замолчал. Он замолчал, обеспокоенный, почти озверевший. Казалось, что он шествовал по неведомым мирам. Казалось, что его душа переносилась через потоки и реки, через города и горы. И тогда бесконечная тоска громким криком вырвалась из его измученной души:

— Мама!

Улыбка танцовщицы погасла. Ее лицо стало усталым и серым.

— Мама! Мама! Мама!

Танцовщица медленно подняла свои руки, которые, как две маленькие белые чайки, вознеслись над головой лежащего в бреду.

— Мама! Мама!

В ту ночь бесчисленное множество людей бормотало одно и то же: «Мама!» — Несчетные крики о помощи той святой, которая в муках рождала и направляла первые неуверенные детские шаги. Бесчисленные крики о помощи блуждали этой ночью и не только в России. Во всем мире, где люди жили и — воевали. Там, где царила ужасная смерть. В Европе, Азии…

И в Германии…

И крик о помощи лежавшего в бреду в доме танцовщицы из Петрограда, несмотря на далекое расстояние, нашел путь к одному верному сердцу, к сердцу матери.

В Германии. В Берлине.

Когда баронесса фон Бренкен пришла домой, ночь уже спустилась над окутанным туманом Берлином. День был холодный и дождливый, деревья в Тиргартене были похожи на черные привидения. Баронесса поставила свою маленькую корзинку на кухне. Она побывала в швейцарском посольстве. В корзинке находились шоколад, сгущенное молоко и банки с мясными консервами — сущая драгоценность для Германии, изголодавшейся от ужасной блокады. Горничной не было дома. Кухарка стояла в хвосте у мелочной лавки и пекарни: городское самоуправление производило внеочередную выдачу муки.