Роман Ким

Осенью 1965 года в Москве состоялся важный советско-японский литературный симпозиум, от которого Роман Николаевич не мог остаться в стороне. Наоборот, погрузившись в общение с японцами, он как будто вернулся к жизни. Многие были удивлены резкости его выступлений. По воспоминаниям писателя-фантаста Накадзоно Эйсукэ, на заседаниях Ким «в хвост и в гриву» разносил современную японскую литературу, около двадцати представителей писательского цеха которой сидели в зале, за ее безыдейность, конформизм и заигрывание с американской культурой. Японцы пребывали в шоковом состоянии. Каково же было удивление тех из них, кого он по окончании симпозиума пригласил домой, на скромный холостяцкий ужин, во время которого смеялся над своим собственным выступлением, просил, чтобы его не принимали всерьез, и восхищался такой близкой и родной ему японской культурой^[447].

Чуть позже А., встречавшийся когда-то с Кимом в качестве курсанта Высшей школы КГБ, а теперь пришедший работать на бывшее место службы Романа Николаевича, снова увиделся с ним. Начальник «японского отдела» пригласил молодого лейтенанта А. в кабинет, когда Ким уже был там. То, что в кабинете находился человек, не работающий в органах, уже выглядело странно, но… «Роман Николаевич был очень оживлен, но видно было, что он уже на излете… Он на днях присутствовал на мероприятии в японском посольстве и теперь зашел рассказать, кто там был, что говорил, какие настроения среди японских дипломатов. Он уже не мог без этого. Думаю, такая тяга к общению у него развилась после смерти любимой жены. Его довольно часто приглашали японцы, и он с удовольствием ходил на приемы, а потом заходил или звонил нам, чтобы в подробностях все рассказать. В формулировках осторожен, точен. Чувствовались профессиональная хватка и опыт. О нем даже нечего больше рассказать, потому что, хотя говорил он много, о себе умудрялся ничего не говорить. Аккуратен был невероятно, а жить без работы уже не мог — как болезнь какая-то»^[448]

.

Диагноз врачей относительно язвы оказался ошибочным. У Кима был рак желудка. Старый разведчик слабел на глазах. Как раз в это время у него дома побывал молодой аспирант-японовед Анатолий Мамонтов. «Однажды в гостях у Романа Николаевича Кима, первого “красного профессора”-японоведа, тогда уже безнадежно больного, я услышал стихи, о которых хозяин дома восхищенно сказал: “Почти Басё!” Не помню, чьи это были строки, кажется, сочинил их монах-отшельник, живший в начале XIX века. Помню только большой, в толстом переплете старинный фолиант, тисненный золотыми иероглифами, который достал вдруг с полки Роман Николаевич и раскрыл в нужном месте, о чем свидетельствовала единственная малиновая закладка. Он прочитал стихотворение вслух. Коротенькое трехстишие по-японски звучит еще короче, чем по-русски, но целый мир порою вмещают в себя эти семнадцать слогов, составляющих хайку.

Отшельник, или опальный поэт, уединившись в горах, вдали от людей, вел свой дневник. По прошествии дня он сделал в нем запись:

И всего-то событий за день —Еловая шишка

С ветки упала!

Тогда же в кабинете Кима я перебрал несколько вариантов, перелагая миниатюру на русский, пока с его одобрения не остановился на этой редакции.

Роман Николаевич знал, что смертельно болен, но виду не подавал. Он был из породы “железных” людей. Смеялся, шутил, пересыпал свою быструю речь то русскими (если говорил по-японски), то японскими (если говорил по-русски) словами, язвил по поводу каких-то незадачливых западных “фантастов-мизантропов”, которые претили ему антигуманизмом своих творческих концепций. Но одно выдавало его подлинное, тщательно скрываемое от посторонних глаз душевное состояние — слегка помятая единственная закладка в толстом фолианте с золотым тиснением. Стихи отшельника, “почти Басё”, говорили ему, томившемуся в четырех стенах, о чем-то неизмеримо большем, чем мог услышать я, молодой и здоровый. И всё же я запомнил их на всю жизнь — как память о встрече с замечательным человеком»^[449].

Кимура Хироси приехал в гости к Киму осенью 1966 года. Роману Николаевичу сделали операцию, и он был очень слаб. Настолько, что за ним требовался постоянный уход. На помощь пришла сестра умершей жены Любы — Вера. Она переехала к больному и взяла заботы о нем на себя. Чтобы оформить ее проживание в квартире официально, они расписались — Вера Александровна Шнейдер стала четвертой женой Романа Кима. Ее брат Владимир и его приемный сын Андрей по-прежнему часто посещали Романа Николаевича, став ему по-настоящему родными людьми.