Роман о Лондоне

— Впрочем, довольно и такого представления о планетах, — слышу я шепот того, кто несется в вагоне подземного поезда. Квинтиман говорит: чтобы познать человечество, не обязательно познать весь род людской. Достаточно для этого знакомства с какой-нибудь одной семьей. Ну, хотя бы с семейством Репниных — доносится до меня из вагона подземного поезда — la famille d’un grand seigneur, le prince Repnin^[3]

. Эти слова тотчас же приводят мне на память одного полинезийского принца, продававшего в Лондоне билеты на скачки. На голове у него были страусовые перья. Что же до человека в военной шинели, в Лондоне его никто не знал, а фамилию его произносили с недоумением: не то Ричпейн, не то Джипейн. Для английского уха в этом имени был призвук несчастья, и, по всей видимости, так оно и было. (В ту пору Лондон наводнили эмигранты, поляки, а среди них по прихоти судьбы оказался и этот русский, точно так же, как и другие эмигранты, пропадавший в Лондоне в полной безвестности.) Этот человек станет героем нашей повести, которая начнется со следующей главы.

Некоторые континенты и страны на карте земных полушарий по сю пору предстают человеческому воображению в виде каких-то зверей или символов. Англичане говорят: в северном полушарии залегает огромный белый медведь.

— Россия, матушка!

 — восклицает человек в вагоне. На юге, по утверждению немцев, вытянулся сапог, набитый апельсинами и лимонами.

— Italia! — шепчет мне русский в потертой шинели. Грустно.

Японию сравнивают с обгоревшей саламандрой. Бирму — с мистическим иероглифом, доступным для понимания разве что китайцам. А Испания? Испания похожа на ободранную и распяленную кожу быка, истекшего кровью на арене. Похоже, землю создал не Бог! Ее создал Нечистый!

— Черт, черт! — кричит мне кто-то в ухо.

Один легкомысленный француз в свою очередь заметил, будто бы Британия на географических картах напоминает фигуру величественной старой дамы с громадной шляпой на голове, которая шествует к морю. За ней тянется шлейф, дама выступает надменно, сознавая значение свой персоны в недалеком прошлом. Мол, и мы были не из последних.

— Князь Репнин здесь, в Лондоне, самый последний! — шепчет мне кто-то в подземном вагоне, который мчится из Лондона.

Дополняя легкомысленного француза, ученицы престижной школы Эскот, где учатся дочери из высокопоставленных английских семейств, говорят, что у дамы, помимо шлейфа, есть еще и пудель. Ирландия.

— Надя говорит то же самое, — шепчет мне русский из подземки.

Но вот насчет отвратительного лондонского климата и затяжной зимы, будто бы погружающей город в жуткий, промозглый, желтый туман, когда не видно ни зги, так это чистые выдумки. Случалось и такое, но быстро проходило. Первая зима, рассказывает мне русский, когда они с женой приехали в Лондон, напоминала им зиму в Крыму. Это была скорее весна. Вторая зима была холоднее, и дождей было больше, но и она промелькнула незаметно. А снега и вовсе не было. Не было снега, когда все вокруг становится тихо, бело, чисто, уютно — и город и любовь в городе, как это было когда-то в Петербурге, в дни его молодости. Влажность иногда была такая, что можно было сойти с ума, туман не давал дышать, а дождь все лил и лил. Но Надя подбадривала его — придется выдержать и этот нескончаемый дождь. Англичане именно такие дни считают «добрыми, старыми английскими денечками». «A good old English day». Здороваясь с вами, они обязательно прибавляют эту фразу.