Роман по заказу

В городе что за весна! Сгребли дворники снег, лед скололи, асфальт очистился, и все — за машиной, глядишь, пыль клубится. Хоть еще холодно и деревья стоят голые, с черными ломкими ветвями. Так, не разбери пойми что — осень это или весна.

В деревне другое. Здесь каждый весенний день — как на ладошке: все видно, что нынче нового прибавилось. Кругом еще грязь — ноги в сапогах из нее не вытащишь, а уже обозначилась на теплой стороне тропка — узкая, пружинистая, с каждым днем плотнеющая. Потом, смотришь, на той же на теплой стороне первая травка брызнула — у забора, у завалинки, где снег пораньше сошел; сначала немощная, бледная, день-два — и зазеленела, осмелела и прямо в грязь пошла.

Дальше — больше. Деревья все будто пустые-пустые, а однажды утром приглядишься — вокруг ветел словно зеленый дымок. Подойдешь — полно тебе, голое дерево, ничего еще на нем нет. Отойдешь подальше — опять дымок зеленый. Засмеешься с чего-то, прижмешься горячей щекой к прохладной шершавой коре, и — верь не верь — слышно, как по стволу, внутри, с легким потрескиванием поднимается от корней густой горький сок!.. На следующий день на зорьке выйдешь, а на ветках вместо зеленого дымка — листочки, махонькие, яркие, липкой смолкой смазанные. Чудо получилось.

Еще неделю назад Манюшка Филатова бегала по селу эдакой неприметной пигалицей — в подшитых валенках, в куцем пальтишке, из-под шали один только курносый конопатый нос видать было. На вечерки с осени уже ходила, так на нее и внимания никто не обращал; около взрослых девчат и ребят всегда такие маломерки крутятся: гнать их не гонят, но и всерьез никто не принимает. Федя Орлов, тракторист, так тот на Манюшку просто как на пустое место смотрел — мимо, словно ее и вовсе не существует. Да и сама Манюшка к себе так же относилась. А тут увидала эти листочки, смолкой перемазанные, вдохнула их тягучий, сладкий запах — и бегом домой, словно час свой почувствовала. Правда, что чудо. Утром вышла — листочки эти чуть видно было, только проклюнулись. А с фермы возвращалась — вон как раззеленились! Родной улицы не узнаешь — нарядная, новая будто.

Рывком открытая дверь взвизгнула, мать, постукивая ухватом в печи, вздрогнула.

— Фу-ты, чтоб тебе! — несердито ругнулась она. — Ай гонится за тобой кто? Мойся — да ужинать.

— Не, мам! — замотала головой Манюшка. — На ферме ела, тете Насте Клавка блины из дому приносила. Мы их — с молоком!

Бросив на сундук ватник, она потрясла поочередно ногами, скинув у порога кирзовые сапоги, и в белых шерстяных носках пробежала в горницу.

— Опять кое-как? С утра ведь не евши! — крикнула мать вдогонку, но Манюшка уже не слушала. Она торопливо, словно и вправду куда опаздывала, сняла заштопанную на локтях кофтенку, юбку, выскочила на кухню к умывальнику.

— Крючок хоть на дверь накинь, — нахмурилась мать. — Ан войдет кто.

— Кто войдет! — беспечно отмахнулась Манюшка и звонко ойкнула от студеной воды.

Мать понесла корове пойло, Манюшка проворно достала из комода шуршащий целлофановый пакет с капроновыми чулками, ловко, хотя и впервые в жизни, натянула их, с удовольствием поглаживая, провела рукой от щиколотки до маленькой круглой коленки, любуясь золотистым отливом капрона. Сноха, братушкина жена, подарила. И еще одну вещь подарила. Так же проворно, чуточку даже воровато, прислушиваясь, не вернулась ли мать, вынула шелковую комбинацию. Мягко, почти неощутимо легли бретельки на плечи, голубой холодок ткани скользнул по телу, закачался подол прозрачным кружевцем.

«Надо же, такую красотищу под одежкой прячут, и не увидит никто!» — пожалела Манюшка.

Юбку, красную бумажную кофточку и черные лодочки она надела без особого интереса: хотя все это было и праздничное, но уже ношеное. А потом опять пошли обновки. Накинула на шею сиреневое облачко косынки, сняла со стены, из-под простыни, новенькое, регланом сшитое пальто — не подарок, сама на свои трудовые купила, когда недавно к братушке в город ездила, — чуть наискосок надвинула синий берет. И только после этого, выпустив на лоб челочку, хитря сама перед собой, подошла к зеркалу. Подошла, зажмурив глаза, вскинула голову, помедлив, взглянула.

Манюшке даже боязно немножко стало.

Оттуда, из зеленой глубины зеркала, на нее смотрела совсем незнакомая симпатичная девчонка с удивленно приподнятыми пушистыми бровями, синеглазая, словно по кусочку вешнего неба ей выдали, с полураскрытыми под сизым пушком губами — целуй, да и только! А то, что челочка рыжая да конопатинки на носу, — не беда: рыжие, говорят, счастливые. Манюшка показала самой себе язык, крутнулась, как юла, на каблуках.

— Поешь, говорю! — строго прикрикнула мать, вернувшаяся с пустым чугуном со двора, и, тут только разглядев дочь, вдруг изменившимся голосом, как-то странно, нараспев спросила: — Ку-да?

— В клуб. Картина нынче интересная, — нетерпеливо переступая на месте, ответила Манюшка.

Словно устав, мать поставила ведерный закопченный чугун на чисто выскобленный обеденный стол, все так же странно, с запинкой сказала:

— Ну… иди.