Роман с Грецией. Путешествие в страну солнца и оливок

Афина прямолинейна: она не пытается никого соблазнить или обольстить в надежде добиться своего. Ее мудрость – это форма здравого смысла, которого мне не хватало, поскольку я не развивала его должным образом ни в колледже, ни в аспирантуре. К тому моменту, когда я пришла в «Нью-йоркер», там работали разного рода женщины: веселая девушка на ресепшене, которая снова собиралась в аспирантуру, корректоры всех мастей – усердные, ревностные, скромные, но блистательные, – а также чертовски талантливые журналисты, такие как Полин Кейл и Джанет Малкольм. Когда меня повысили до уровня редактора – работа моей мечты! – и я наконец осталась один на один со словами, у меня случился кризис: я утратила уверенность в себе. Теперь никто не поблагодарит, когда сделаешь что-то правильно, но если сядешь в лужу, то всегда найдутся способы указать на это.

Наш отдел был своеобразным ситом, через которое пропускали все тексты: редактор отфильтровывал все лишнее, не добавляя при этом ничего нового. Я впадала в крайности, стараясь, с одной стороны, делать меньше, а не больше, а с другой – не привлекать к себе внимания, пропуская что-то вопиющее. Мне хотелось писать, и поэтому я почувствовала укол ревности, когда одной из моих коллег-сверстниц удалось разместить собственную историю в рубрике «Разговоры о городе». Редактируя ее текст, я была вынуждена бороться с собой, чтобы ничего не добавить. Однажды вечером я встретила в вестибюле Уильяма Шона, он ждал лифт. «Вы как будто чем-то обеспокоены», – заметил мой главный редактор. Может, в действительности мне было не по себе, потому что предстояло оказаться в одном лифте с мистером Шоном, но в тот момент я сказала ему: не уверена, что когда-нибудь справлюсь со своей работой в редакции. Он пристально посмотрел на меня и заверил, что все придет с опытом.

Оказалось, что Афина – хорошая ролевая модель для редактора. Она не стала бы переживать о том, заденет ли она чувства автора, нравится ли она ему или нет, но и спуску никому не дала бы. Мне нужно было только поверить в чистоту своих мотивов: я занималась всем этим ради языка. Как только я усвоила кредо выпускающего редактора и перешла из отдела редактуры (где нельзя исправлять существенные вещи, даже если знаешь: допущена ошибка) на следующую ступень иерархии, которая меня захватывала больше всего – стала «окейщиком», как их называют в «Нью-йоркере», – я прекратила так сильно переживать. В одном музее меня привлек эстамп с изображением горгоны Медузы, насмешливо высунувшей язык. Я купила этот отпечаток и повесила у себя над рабочим столом.

Афина появляется во второй песне «Одиссеи» в образе Ментора, друга, которому Одиссей доверяет заботу о своем сыне, когда покидает Итаку, отправляясь в Трою. Слово «ментор», означающее «советник» или «наставник», пришло в наш язык напрямую от Гомера, ему тысячи лет. Уильям Шон вел себя как ментор, когда разговаривал со мной в вестибюле и советовал набраться терпения. Иногда все, что тебе требуется, – это совет. Словно капелька йода в стакане воды, он окрашивает ваш взгляд на вещи и помогает увидеть перспективу. В детстве я часто дружила с девочками, у которых была старшая сестра; если бы у меня она была, многое могло бы пойти иначе. Я становилась старше, а мои менторы – всё моложе. Это просто были те, у кого оказывалось больше опыта, чем у меня. Но самое главное – ментор должен выбрать вас сам. Нельзя просто так заставить человека взять над вами шефство.

В «Нью-йоркере» была традиция менторства в отделе редактуры: одна из сотрудниц, редактор с огромным стажем, считала своим долгом выучить следующее поколение, но порой мне казалось, что я пытаюсь маневрировать между Сциллой и Харибдой. Сциллой была Элеанор Гулд, непревзойденный гений, обладавшая выдающимся умом. А Харибдой была Лу Берк, строгая начальница, швырявшая словари точно в голову. За пределами офиса я все больше погружалась в греческий язык. Я нашла очень милую преподавательницу в Барнард-колледже, которая согласилась обучать меня современному греческому. Ее звали Дороти Грегори, и она оказалась моим лучшим учителем.

Дороти была миниатюрной женщиной с темными волосами и карими глазами, с острым подбородком и очень милой архаической улыбкой[46], как будто ее забавляло что-то, видимое только ей. Она хорошо одевалась: твидовая юбка, шерстяной свитер, пальто с поясом. Она была щедрой на похвалу и часто делала комплименты окружающим. «Вы выглядите как модель», – говорила она (хотя и не мне). «Вы все время так стремительно влетаете в мой кабинет», – заметила она однажды, когда я, запыхавшаяся, только-только с работы, прибежала к ней.