Роман с Грецией. Путешествие в страну солнца и оливок

Я также сходила к психотерапевту, которому сообщила о том, какую глупость сморозила в кабинете гинеколога. Первым диагнозом, когда-либо поставленным мне психоаналитиком (а диагноз был нужен, чтобы получить страховку), оказалась дистимия[100]. Не найдя этого слова в словаре, я решила разбить его на составные части: dys, в противоположность

eu, означает что-то плохое, как, например, в дистопии («неправильное расположение»). Что касается – тимии, я вспомнила, что в «Илиаде», когда воин терпел поражение в битве, он что-то чувствовал в своем thymo

s. Словом θυμος называлось место, которым ощущались все переживания, и греки считали, что это грудная клетка. Выходит, оно означает «дух, душа, сердце, злость». Поставленный мне диагноз «дистимия» говорил о том, что я была подавлена. Но существует ли от этого лекарство?

Психотерапевт следила за моими медицинскими приключениями с некоторым скептицизмом. По ее мнению, все мои проблемы с ушами-носом-горлом-голосом-глазами-и-зубами были вытеснением, а в действительности я переживала из-за своих гениталий. Надо сказать, мне было сложно считать женское тело красивым. Мы схлестнулись не на шутку: я утверждала, что стыжусь своего тела из-за матери. У моей мамы было пять сестер и один брат. «Отец страшно хотел мальчика, но в семье рождались только девочки, – рассказывала она. – Наконец, с шестой попытки, у него появился мальчик, и он сказал моей маме: “Этот ребенок будет мой, а остальными занимайся сама”».

Из этой истории, а также памятуя, что моя мать вроде тоже отдавала предпочтение сыновьям, я сделала вывод, что девушка ничего не стоит, она лишь помогает по дому. Мы были рабами «Аякса», метлы и веревок для белья «Геракл». Я явно завидовала, но, как попыталась объяснить психиатру, зависть была не к пенису. Единственное, чему я завидовала, была способность мужчин мочиться стоя. Затем наступил решающий сеанс: мы говорили о больницах, потому что моему отцу, живущему в Кливленде, делали операцию по поводу аневризмы аорты. Психиатр считала, что я боюсь больниц, потому что они ассоциируются у меня с кастрацией. «Но у меня никогда не было проблем с моими яич…» – я уже чуть было не произнесла слово «яичками», но тут же осеклась.

«А я о чем!» – как бы говорил взгляд психиатра. Сначала я отказалась признать, что завидую пенису (фрейдистское клише), но, как выяснилось, я страдала чем-то похуже: моя зависть к пенису приобрела космические размеры. Психиатр навела меня на мысль, что я культивирую в себе фантазию о том, что родилась мужчиной, но была кастрирована при рождении. Эта фантазия была призвана укрепить мою ценность в собственных глазах. Мне казалось, все женщины были изуродованы, искалечены, что все они были чудовищами.

В мифологии считалось обычным делом поднести серп к чьим-либо яйцам и рассыпать затем семя по всему мирозданию, как это сделал Кронос в случае с Ураном, дав возможность появиться Афродите из пены морской. Но в жизни такое случается крайне редко, особенно среди женщин. Как бы странно это ни звучало, но интерпретация психиатра многое объяснила. Однажды я услышала, как отец, войдя в дом с мороза, сказал матери: «Я чуть не отморозил себе яйца». Как-то я решила использовать это выражение – это же просто такие круглые шарики, да? – чем вызвала у мамы приступ смеха. В другой раз, когда я застегивала молнию на штанах, мама, поддразнивая меня, сказала: «Ты сделала это прямо как мальчишка». Она продемонстрировала, как это выглядело, скомкав кусочек ткани, приставив его чуть ниже пояса к своему домашнему платью и застегнув воображаемую ширинку. Мама оторвала мне яйца.

Я перешла от посещения психотерапевта один раз в неделю к динамическому психоанализу по пятьдесят минут в день, пять дней в неделю, в течение долгих лет, используя медстраховку, щедро оплачиваемую моим работодателем, которой с лихвой хватило бы на две жизни. Порой, приходя на работу, я обнаруживала кусочки бумажных платочков, застрявшие у меня в ресницах. Постепенно я поняла, что на самом деле моя мать была не виновата: мы просто обе тосковали. Грусть оказалась сильнее гнева, а под грустью скрывалась любовь.

И вот однажды (дело было весной), поплавав после урока греческого в бассейне, я сидела на улице в студенческом городке Колумбийского университета, проверяла свою чековую книжку и ела яйцо вкрутую – и вдруг мой взгляд задержался на имени, напечатанном на чеках: это было сочетание имени моей бабушки, Мэри, и фамилии моего отца, Норрис. Это было женское имя, и оно принадлежало мне (так же как деньги в банке), и тут я отчетливо поняла, что со мной все в порядке. Я была не изувеченным мужчиной, а физически полноценной женщиной, как и половина всех людей на земле.