Роман с Постскриптумом

Владимир Наумов (слева) — режиссер фильма «Бег» с женой Натальей Белохвостиковой. Справа — оскароносный Владимир Меньшов. Пришли поздравить мужа с 15-летием программы «Постскриптум»

— А там у вас точно водка? — спросила я. — Она какая-то вкусная. Это первый раз мне понравилось.

— Потому что я — волшебник. И у меня самая лучшая огненная вода. — Он расширил свои и без того огромные глаза и стал похож на своего героя из «Земли Санникова».

— Вы не волшебник, — тоже распахнув глаза, в тон ему повторила я. Хмель, несмотря на небольшую дозу, быстро на меня подействовал. Я очень скоро отогрелась. — Вы не волшебник, вы иноплатианин, — оговорилась я.

Он как захохочет. И, несмотря на то что я быстро поправилась — «в смысле, инопланетянин», — Влад, продолжая смеяться, спросил:

— Я похож на иноплатианина? И почему же? Мне такое ни разу не говорили.

— Ну, как же, — теперь уже и я хохотала, — у вас такой же огромный череп, лысый, у них там не бывает волос из-за воздуха, глаза впереди… — я продолжала хмельное перечисление.

— А уши сзади, — стал добавлять Влад, — потому что у нас там не бывает воздуха, как там ты сказала? А, из-за воздуха. Вот-вот. Так выпьем же, моя земная сестра, за мою бедную планету… — Мы хохотали до упаду. И чокались.

— Мой отец тоже любил фантастику. И мой жених тоже любит, — сказала я, глядя на книги.

— А почему любил? Сейчас что, не любит?

— Я не знаю. Может, и любит. Он ушел от нас.

— Когда ушел? — Лицо Владислава Вацловича стало серьезным.

— Когда мне было пять лет, а сестре два года.

— И что дальше?

— Ничего. Мама опять вышла замуж. Сейчас нас трое — в смысле, три сестры. Еще одна девочка у них родилась.

— А отчим? Ты его любишь? Он хорошо к вам относится?

— Я отца люблю.

— Ты отца любишь? Ты что, до сих пор его любишь?! Но ведь он же вас бросил! — он говорил с нажимом и просто-таки уставился на меня. Смотрел не мигая.

Я не понимала, почему эта история, такая обычная, так интересует его.

— Он же вас бросил… Двух маленьких девочек… И ты что, его правда любишь? Ты его простила?

— Он не бросил, а ушел. И я его правда люблю.

Состояние легкого опьянения, захватившее нас обоих, куда-то улетучилось. Было такое ощущение, что мы вдруг протрезвели. Как будто мы родственники, и между нами какая-то проблема, которую надо решить.

— Я тоже ушел, от детей ушел, — глухо сказал он.

Лицо его в этот момент выглядело резко постаревшим. Он смотрел вниз на свои руки, лежавшие на коленях. И я видела, как пульсирует кровь на его веках, затянувших глаза, точно серые шторы в складку.

Теперь говорил он. Говорил о детях, о себе, об оставленных женах. И было ощущение, что сказанное уже было проговорено, тысячу раз проговорено внутри. И голос его тоже был изнутри.

Вот говорят же — внутренний голос. Так вот, я слышала звучание этого внутреннего голоса. И было такое чувство, что так и мой отец, наверное, проговаривал, выговаривал свою боль и вину, чтобы не разорвало изнутри. Самому себе ли или, может быть, случайному собеседнику — неважно.

Я, может быть, тогда редкий раз в жизни видела, как мучает вина мужчин. Какими палачами сами для себя они могут быть. И что там женщины с их язвительными попреками? Так, повод для скандала, да чтобы выкричаться. А вот казнит себя человек самостоятельно. И еще я видела, что мужчины совсем не «сво…».

— Ну вот, что это я, как на исповеди, — остановил себя Владислав Вацлович. — Так ты отца все-таки любишь? — спросил он через паузу. — Несмотря ни на что, любишь?

— И вас любят. Они очень вас любят. И гордятся вами. Как и вы любите и гордитесь своим отцом, который тоже вас оставил. Мы ведь все и обвинители, и обвиняемые — никого нельзя судить, — убежденно сказала я.

— Много ты знаешь…

— Да, много, — горячо то ли возразила, то ли продолжила я. — И знаю также, что никогда нет вины только одного человека. Оба виноваты, то есть двое.

— Ну, и какой же ты после этого Бэмби? — мягко прозвучал голос Дворжецкого. — Ты настоящая старуха Изергиль.

И вдруг лицо его исказилось, посерело, как будто пеплом подернулось. Он вытянулся на постели, прижимая огромную ладонь к грудине. И — замер, как будто бы умер. Так мне на секунду показалось. Я так перепугалась, что даже сказать ничего не смогла. А он тихо так, будто боясь что-то спугнуть:

— Ты иди. Плохо мне.

— Как это — иди? Никуда я не уйду. Я только скорую позову.

— Нет, никого и никому, слышишь… — еще тише прежнего сказал.

— Владислав Вацлович, — взмолилась я, чуть не плача. — Это у вас сердце. Я вам как недоучившийся врач точно говорю. Это инфаркт, может быть. Давайте я вниз сбегаю. Скорую надо.

Каждую роль Владислав Дворжецкий пропускал через сердце. Вот сердце и не выдержало

— Ты мне лучше как недоучившийся врач таблетку дай, — пошутил, не открывая глаз. — Там, на столе, под тетрадью.

Я схватила пузырек. Это был нитроглицерин. Я вложила ему в рот таблетку, моля Бога, чтобы все обошлось. Все происходящее казалось мне сценой из какого-то фильма. Он лежал на постели, а я, прижимая таблетки к груди, стояла у него в изголовье, вглядываясь в лицо.