Роман с Постскриптумом

Вообще, актерский мир наполнен волнением, страстями, влюбленностями. Болью от разрывов, надеждами и крушениями этих надежд. Такова суть профессии. И чем богаче палитра чувствований, тем интереснее проявления этого опыта. Конечно, при условии, что ты обладаешь талантом, а не просто набором интрижек.

Анатолий Владимирович утвердил меня на роль легко и без всяких сомнений. И чтобы не искушать судьбу, я, не откладывая, познакомила Анатолия Владимировича со своим мужем.

— Я знаю, знаю, зачем ты это сделала, скверная девчонка. Ну да ладно. Мне так тоже нравится, — утешился он быстро.

Я была довольна, что перевела наши отношения в дружеское русло. И когда мы пришли с Алексеем в его небольшую квартирку во Вспольном переулке, то обратили внимание, какой красивой мебелью она была обставлена, а местами даже заставлена.

Он был высокооплачиваемым актером и с удовольствием покупал антикварную мебель, которая стала его большой страстью. Я ее тоже очень любила. Анатолию Владимировичу мебель — часто за бесценок — продавали или дарили умирающие актеры старой русской школы. Они еще помнили последнего царя. И за ромашинское сходство и талантливую игру любили Ромашина и задаривали его вещами из прошлой жизни.

Зная мою любовь к старой мебели, он очень доверял моему мнению, и особенно тем книгам и каталогам, которые мы привезли из командировок.

Мы с ним часами могли говорить о свойствах и жизни дерева. Гладили руками старые предметы, как будто они были живыми. И рассказывали и пересказывали друг другу истории умерших или эмигрировавших людей, которые, как выяснялось, проходили в разное время через наши судьбы.

— Нет! Ну почему ты не разведешься? — мог ни с того ни с сего огорошить Анатолий Владимирович. — Ты уже сколько лет замужем? — И сам же отвечал: — Вот и хватит! Мне так интересно с тобой, как не было вообще ни с одной женщиной.

— Давай займемся любовью, — внезапно мог предложить он. — Ну, давай! Я хочу проверить, существует ли все в одном флаконе, — делился он доверительно и подкупающе. — А то умру и не узнаю. Я ведь недолго проживу. И ты потом опять сможешь к своему Алешеньке вернуться. Нинк, ну давай.

— Вот горе-то. Так уговариваете, что даже смерть готовы приплести для большей убедительности, — сердито выговаривала я ему.

— Нет, я правда долго не проживу. И смерть моя будет ужасна. Я во сне видел себя умершим страшной смертью. — И его голубые глаза наполнялись слезами.

— О Боже! Любовью предлагает заняться и о смерти печалится. Ну что же вы за человек?!

— Вот именно! И вот такого ты не любишь! Ну не дура ли? Кстати, я убежден в том, — вкрадчиво продолжал он, — что ты обязательно меня полюбишь.

— Ну да, как только ну… того… так сразу же и полюблю! — развивала я тему до логического завершения.

— Фу! — смеялся Ромашин. — Вот говорю же, умная, умная, а дура! Ты меня полюбишь, потому что я уже люблю. А любовь заразна. Как коклюш, — вспоминал он детскую болезнь.

И было трудно понять, насколько серьезно он чувствовал. Он был актером в полном смысле этого слова. Легко переходил из состояния в состояние. И был готов переживать, и чувствовать, и отыгрывать, и верить.

— Я и правда долго не проживу, и смерть моя будет ужасна

Вскорости к нам на съемки приехала семнадцатилетняя девушка. Она была, кажется, из Киева. Худенькая, бледная, она была похожа на подростка, на школьницу, которая ни разу в жизни не целовалась. Но впечатление оказалось обманчивым.

На съемочной площадке девушка легко разделась донага и вошла в реку. Ромашину хотелось снять в своем фильме все кинематографические символы: купание лошадей, голую монашку в реке, кладбище с горящими крестами. Его режиссерская фантазия требовала символов.

На следующий день он мне объявил в своей непосредственной манере:

— Вот ты меня не любишь, а Юлька мне ноги целует.

Я не поняла, о ком идет речь, и вообще, кто целует ноги Ромашину и где.

— Ну Юлька, которая вчера голая в реке была. Она, оказывается, провалилась в театральный. Обещал ей помочь в Москве показаться. Плачет, влюбилась я в вас, говорит. И ноги мои целует. — Он показал на свои ступни с большими деформированными шишками. — Я ей говорю, тьфу, Юлька, гадость… — оживленно рассказывал он. — А она гладит и целует. Как думаешь? Правду говорит? — И опять лукаво на меня смотрит.

Не поймешь: сам-то правду говорит? И когда?

Потом, уже когда съемки закончились, уже в Москве, столкнувшись в Доме кино, он мне сказал:

— Я на Юльке-то женился. Ты не захотела — и видишь… Кстати, я старше Юлькиных родителей на два десятка лет, а она меня к тебе до сих пор ревнует. Представляешь? — И хохочет. — Юлька сейчас беременна. Как думаешь, от меня?

И уже грустно:

— А жаль, что мы с тобой не поженились. Ты сама не жалеешь?

— Ничего себе! Одна беременна, а другой продолжает замужество предлагать! У вас, как у Синей Бороды, жен немерено. А кстати, они все живы? Вы ведь никогда не рассказывали об их судьбах.

— Вот чертовка! Иди, а то опять в тебя влюблюсь. Все-таки с тобой все в одном флаконе. Повезло мужу. Он хоть понимает это?