Роман с Постскриптумом

Они уехали туда, где любовь и взволнованное внимание ощущались ею очень остро. Ее там любили все: от мороженщиков с улицы до медсестер. «Единственная из кремлевских жен», которая весила меньше своего мужа, «коммунистическая леди с парижским шиком», как называли ее в зарубежной прессе, горько сокрушалась перед смертью: «Миша, ну скажи, ну неужели я должна была умереть, чтобы заслужить их любовь?» Она имела в виду любовь своих соотечественников.

Георгий Хосроевич Шахназаров, до самой своей смерти проработавший с Михаилом Сергеевичем, рассказывал нам с Алексеем, что Горбачев-Фонд тогда был просто завален, забит до предела письмами, стихами, покаяниями, словами поддержки Раисе Максимовне. Эта запоздалая любовь по-русски была ей погребальным венком.

А для Михаила Сергеевича она не умерла. Однажды я спустя много лет спросила у него, правда ли, что он женится. Тогда много говорили о том, что где-то за океаном живет дама, долго-долго любящая его, много помогавшая еще при жизни Раисы Максимовны.

— Правда, Михаил Сергеевич?

— Чудная ты, Нина. Прожита одна большая жизнь. Ее уже не повторить. А любовь, как у нас была, так она у человека вообще раз бывает. Все остальное — это плохие копии.

На тридцатилетии нашей свадьбы первый и последний президент Советского Союза сказал:

— Вот у мужчин много задач. Много проблем хочет он решить за одну свою жизнь. И карьеру хочет сделать, и на общественном поприще, и знаменитым хочет быть. А сейчас все еще и богатыми хотят быть, олигархами. И у некоторых даже что-то из задуманного выходит. Но вот чтобы все вышло — надо, чтобы была семья хорошая, чтобы была любовь. Она помогает все сделать. И ты, Алешка, береги Нину. Если ее в твоей жизни не будет, ничего не будет. А в том, что будет, будет мало радости.

Он говорил это так прочувствованно, пройдя через такую большую утрату, так человечно, что я все запомнила дословно.

Свою жену он любовно называл Захаркой. Говорил, что она похожа на мальчишку с какой-то картины Васнецова.

И до сих пор очень расстраивается, что редко видит ее во сне.

***

P. S. До сих пор есть очень много людей, которые о Горбачеве говорят только как о человеке, который проболтал страну, с которого, собственно, и начался распад страны. Говорят, что он рассчитался своей родиной за любовь Запада.

Но я пишу о любви человеческой. О его любви и любви его жены…

Непридуманные истории времен ЦК КПСС

«Давай сюда свои привилегии, гад!»

В августе 1991 года, когда на Лубянской площади часть негодующих и жаждущих демократии граждан стаскивала с пьедестала обмотанную веревками статую Феликса Дзержинского, которого правильнее было бы назвать Феликс Кровавый, другая часть, услышав крик «Айда брать ЦК!», нестройными рядами ломанулась на соседнюю Старую площадь.

Я со своей съемочной группой осталась на Лубянке. Это было зрелищно. Там присутствовало огромное количество фото-, теле- и кинокамер. Люди возбужденно переговаривались. То здесь, то там возникали импровизированные митинги. Кадры падающего памятника и аплодирующей толпы есть во всех телеархивах ведущих телекомпаний. Их не раз крутили как символ победившей демократии и конца СССР.

А о том, что происходило в это же время у здания ЦК, несколькими годами позже рассказал нам бывший коллега Алексея по работе в Международном отделе, специалист по истории и экономике Китая.

Привожу его рассказ полностью:

«В то время я в Москве был. В отпуск так и не успел уехать. Смотрю, в новостях рассказывают, что к вечеру собираются демонтировать Дзержинского. Вот я и решил съездить на работу, книги свои и справочники по Китаю забрать. Мало ли чего им еще придет в голову демонтировать.

Американский художник изобразил Горбачева так. Портрет из частной коллекции стоимостью в миллион долларов

Приезжаю, захожу в третий подъезд. Там вроде все чин чинарем, милиционер на входе пропуск проверил, только в коридорах народу немного — отпуска же. Взял ключ. Поднялся к себе в кабинет на пятый этаж. Сижу книги, подшивки статей перебираю, решаю, что брать, что не брать. Да так увлекся, что не заметил, как две сумки набилось.

В кабинете душно, пыльновато — давно не убирали. Решил я окно открыть, чтобы посвежее было.

Только открыл — слышу шум, как будто люди что-то поделить не могут. Я на подоконник встал, чтобы улицу виднее было — а там… Мать моя женщина! Народу скопилось! Митингующие что-то кричат, руками на здание показывают, мне показалось — прямо на меня. Ну все, думаю: опять как при Ленине — почту, телеграф, телефон брать пришли.

Подхватил я свои сумки — и вниз. Решил не через центральный подъезд выходить на площадь, а через запасной выход, в переулок. Только шагнул на улицу, тут меня кто-то огромный и взъерошенный хвать за плечо и шипит так тихо:

— Ну, гад, знал я, знал, что кто-то спасаться через черный ход будет. Отдавай свои сумки! Что там у тебя народное награблено: деньги, колбаса цековская?

Я прижался к двери — вдруг драться начнет? И говорю:

— Книги там у меня, китайские.