Роман с Постскриптумом

В Калугине мне не нравилось все: наглые, чуть навыкате глаза, кривой рот, неискренняя улыбка, исходившее от него общее ощущение цинизма. Тогда, в августе, в моей жизни он объявился сам. Летним ранним утром, когда ночь коротка настолько, что не успеваешь выспаться, в нашей квартире раздался телефонный звонок. Было, может быть, шесть утра или чуть больше. Но в такую рань обычно имеют право беспокоить только по очень серьезным поводам. Я схватила телефонную трубку, а сердце замерло от инстинктивного страха: «Что-то стряслось…»

Бодрый и совсем несонный мужской голос в ответ на мое «Слушаю» сказал, как мне показалось, полную галиматью.

— Ну, вот именно так и проверяют объекты. Сначала звонят поздно ночью, а потом — рано утром. Поздно ночью вы не отвечали, а рано утром я понял, что телефон правильный. Нина, это генерал Калугин.

Странно, но сначала я обрадовалась его звонку, хотя не поняла, каким объектом являюсь и зачем надо было звонить так рано. Но звонил один из героев моего фильма, «мятежный генерал», который должен был появиться с чем-то сенсационным.

Съемку он назначил на десять утра — сказал, что другого времени у него не будет.

Человеку телевизионному не надо объяснять, какую авральную ситуацию он создал для всей съемочной группы. Мне следовало вызвонить режиссера, оператора, — всю съемочную группу мобилизовать к ранним съемкам. Короче, я, как генерал Калугин, звонила всем, поднимала людей из постелей и по нескольку раз повторяла одно и то же, чтобы они проснулись и осознали задачу на ближайшие несколько часов: «В десять утра сегодня съемка. Снимаем Калугина. Он сам назначил. В десять утра съемка. Понятно?»

В десять утра мы были на Лубянской площади.

Ничего сенсационного Калугин не рассказал. Это были общие слова, общие места о том, какой необычный человек Александр Николаевич, и что он гордится тем, что знает его больше и лучше других.

Когда закончилась съемка, он мне подмигнул и произнес абсолютно двусмысленную фразу:

1961 год. Александр Яковлев и его друг Олег Калугин на ступенях Колумбийского университета. 30 лет спустя генерал КГБ Калугин открыто предал Родину

— Ну вот мы и выполнили на отлично задание партии и правительства.

Своей шутке он рассмеялся в одиночку. И, не прощаясь, пошел к недалеко припаркованной черной «Волге».

Позже я не раз рассматривала фотографию, которую мне дал для фильма Яковлев: он, Калугин и кто-то третий в 1961 году, в Нью-Йорке, в костюмах с широкими штанами по моде того времени, на ступеньках Колумбийского университета.

Тогда Яковлева, партийного выдвиженца из провинции, отправили на стажировку в Америку. И как-то я подумала: он уезжал туда советским молодым человеком, а кем он вернулся оттуда, точно сказать было трудно.

Тем летом на меня обрушилось страшное горе. Заболела и очень быстро умерла моя сестра. Умерла молодой, сгорела в считаные дни. Хотя муж устроил ее в кремлевку, к лучшим специалистам — ничего не помогло. Я кидалась из стороны в сторону — спасти! Оттащить от могилы молодую жизнь! Все перепробовала. Мне даже разрешили пускать на территорию режимного тогда ЦКБ известных всей стране экстрасенсов. «Чтобы вы себя не казнили — делайте, как считаете нужным, хотя лично я в них не верю», — сказал мне главврач. Как он и предсказывал, экстрасенсы тоже не помогли, хотя и рассказывали всем по телевизору о своем мощном биополе и неограниченных возможностях. Смерть сестры была настолько страшной, внезапной и скоротечной, что у меня от потрясения разомкнулись голосовые связки. Я потеряла голос — сипела только. Короче, я сама оказалась в ЦКБ.

Начало лета в тот год было теплым. Белые кусты черемухи, запах сирени в больничном парке, наступившая вокруг меня тишина вместо городской суеты и шума — все это начало меня успокаивать. И вдруг на затененных аллеях я увидела знакомую прихрамывающую фигуру. Я глазам своим не поверила. Яковлев! Здесь!

Оказалось, что он принял решение о выходе из партии, о чем и сказал Горбачеву. Для человека, для которого партия была всей жизнью (как говорили тогда в советских фильмах: «Мне партия дала все!»), это был серьезный поступок. От переживаний он тоже оказался в больнице.

И вот два человека, по-разному, но оба подраненные, начали после ужина вместе гулять по дорогам и тропкам ЦКБ. И говорить, говорить, говорить… Поначалу это была просто словесная терапия. Он рассказывал о фронте, где был ранен, о жизни в селе, где вырос, о тайне рождения и испытаниях, выпавших на долю близких. У меня тоже была тайна рождения, которую я выдала ему — взамен на его откровения. И так, издалека, отшелушиваясь послойно, открывалась другая жизнь, возникал другой человеческий мир.

Именно там, на территории больницы, на ее аллеях, мерно нашагивая километры с совсем другим, как мне казалось, Александром Николаевичем длинными светлыми июньскими вечерами, я поняла, что фильм в моей голове уже сложился. И сложился он таким, как мне хотелось.