Роман в четыре руки

В этот раз, впервые за все тридцать лет Жекиных межконтинентальных перелетов, по техническим причинам рейс отложили на девять часов. Экипаж отослали спать, пассажирам раздали бесплатный ужин и оставили их в зале ожидания. Многие легли на пол, покрытый ковровой обивкой, в том числе она, сын же просидел на полу всю ночь, прислонившись спиной к стене. Горел свет, ночная жизнь в зале ожидания все же шла, уснуть не удалось, только полудрема. Утром экипаж прошел через зал ожидания на рейс под аплодисменты пассажиров.

В самолете спать она не умела, такая же полудрема в течение десяти часов, затем несколько часов пересадки в Европе, и еще несколько часов до Москвы. До дому они добрались с воспаленным от бессонницы сознанием и рухнули в полуобморочный сон, они выделили на него два часа. Теперь это был сон, хоть и длился недолго.

По первому звуку будильника она вскочила, голова болела, тело не держало. Сын встал беспрекословно, молча, больной от недосыпа. Они потеряли два часа на свой полуобморочный сон, но иначе они не смогли бы теперь идти в больницу, быстро, пешком, по раннеосенней улице, разговаривать с персоналом, найти реанимацию, в необходимых заботах прожить день до вечера.

Но не пришлось. Из первой же двери вышел медицинский работник:

– Вам разве не звонили?.. Два часа назад…Нет, теперь вас туда никто не пустит.

Только несколько лет спустя, когда шок хоть и постепенно, но все же проходил, она поняла, что не допустить к телу матери, чей только что отошедший дух – в смятении и ждет, – преступление, неважно, совершено оно по ведению или неведению, и надо было настоять и прорваться к телу матери любой ценой. Но она тогда, видимо из-за шока, не сообразила и даже не оценила ситуацию.

Они не успели увидеть её живой.

– Она не захотела остаться, – сказал младший сын. – Она почувствовала, что мы здесь, успокоилась и ушла.

Её удивил ход мысли сына и то, что он подтвердил её собственный.

Мама… Она же бабушка Полина… её независимая и самостоятельная личность не допускала остаться недееспособной на руках чужой судьбы – дочерней судьбы, которую она не принимала до последнего дня, но и не осмеливалась ей препятствовать, отчего и страдала неутешно.

Довольно того, что дочь безропотно несла этот груз материнских страданий за её судьбу – теперь, в своем состоянии между небом и землей, мать это увидела. Да и небо ей показалось бесспорным прибежищем, она выбрала его, ни секунды не сомневаясь. Последние несколько лет перед приездом старшего внука она жила одна и держалась. После приезда внука – попала в реанимацию.

– Она расслабилась, – сказал младший сын. – Держалась, пока была одна, а как брат приехал – расслабилась.

Этот младший.. оказался проницательным.

Ольга (продолжение)

Накануне Полина видела: собиралась тётя Валя куда-то, разглядывали они с бабушкой по очереди на свет снятые с себя шёлковые «комбинашки», как стирали и «комбинашки» эти, и платье шотландское – бабушкино, фланелевую кофточку, двухслойную юбку, которую в доме называли Полининой…

(Потому что когда бабушка обвязывалась этой длинной, из сборенного цельного толстого полотна, пришитого к поясу, юбкой и садилась на высокую, самодельную, трёхногую табуретку, внутрь которой забивалась Полина, Полины обнаружить было нельзя. А прятать её так приходилось с месяц кряду, так как Полина, поскольку не дочь дяде Вале и тёте Вале, а племянница – была первой кандидаткой на эвакуацию из Ленинграда в детском поезде без семьи: своих детей воевавшему комсоставу разрешалось не отсылать в эвакуацию принудительно. А Полину не разрешалось оставлять при семье… Вот бабушка и прятала ребёнка, как могла, от уполномоченных, собиравших по домам на отправку детей в тыл. Полина, – по бабушкиным словам, – то «окопы с тёткой пошла рыть», то – в баню, то к однокласснице, то еще куда-то девалась: дети, мол, как ни ослабли – не углядишь. А Полина сидела в это время – под бабушкиной юбкой.)

…Щупали бабушка и тётка развешенные для сушки вещи – успеют ли высохнуть к раннему утру: надо, чтоб высохло, так как в шесть уже все, кто собрался ехать, будут в сборе, они знают, в какую деревню лучше ехать, хоть поздно предложили присоединиться к их компании тёте Вале, да лучше поздно, чем никогда: одной-то с таким делом не справиться, пока, кроме соседских улиц, и в городе-то тётя Валя ничего не видела и не знает.

Собирала бабушка дочь свою в деревню – обменивать носильные довоенные вещи на продукты, «комбинашки» шёлковые наказывала обменять только на сало или на масло, или на какие-нибудь другие жиры, хоть на медвежий, хоть на гусиный, – если ни сала, ни масла не дадут. Платье из шерстяной шотландки, юбку (из неё две юбки можно сшить) желательно тоже на жиры или на солонину, или, на худой конец, – на сыр – «я его прокопчу», чтобы подольше не портился, или высушу даже, или – его в первую очередь детям скормим.

– Мама, я – донор, ты забыла – масло все-таки будет, мне двести граммов масла за четыре сдачи крови положено.

– Четыре сдачи – это месяц, а у тебя, кроме нас с тобой, четверо.