Роман в лесу

Маркиз, опять встревоженный его мрачным видом, попросил сказать откровенно, грозит ли ему непосредственная опасность. Врач колебался, и волнение маркиза еще усилилось.

— Мне необходимо знать мое истинное положение, — воскликнул он. Тогда врач сказал ему, что если у него есть неупорядоченные земные дела, лучше уладить их безотлагательно, ибо невозможно предвидеть, как разовьются события.

Затем он переменил тему и сказал, что посетил только что молодого офицера, находящегося под арестом, и надеется, что его не увезут сейчас отсюда, так как это было бы опасно для его жизни. Маркиз издал ужасное проклятье и, обвинив Теодора в том, что из-за него оказался в таком положении, объявил, что его увезут отсюда под стражей не далее как этой ночью. Врач рискнул возразить ему, назвав такое решение жестоким, и, стараясь пробудить в маркизе гуманность, горячо вступился за Теодора. Но все эти увещевания и аргументы лишь укрепили гнев маркиза, приоткрыв последнему, на чьей стороне врач, и вновь разожгли его бешенство.

Лафанс в конце концов удалился, разочарованный, пообещав по просьбе маркиза не покидать гостиницы. Он надеялся, преувеличивая опасность, что-то выиграть этим для Аделины и Теодора, но его затея имела обратное действие, ибо страх смерти, столь ужасной для преступной души маркиза, вместо того чтобы пробудить чувство милосердия, лишь усилил его жажду мщения тому, из-за кого он оказался в такой ситуации. И он решил препроводить Аделину в такое место, чтобы Теодор, даже если бы ему удалось случайно спастись, никогда бы не получил ее; тем самым он, по крайней мере, обеспечивал себе возможность отомстить. При этом он знал: как только Теодора благополучно доставят в полк, он будет обречен — даже если за попытку дезертировать его оправдают, он будет осужден за оскорбление, нанесенное старшему по званию офицеру.

Врач возвратился в комнату, где содержали под стражей Теодора. Пароксизм горя перешел теперь в глубокое отчаяние, еще более ужасное, чем недавнее его возбуждение. Караульщик по просьбе Теодора вышел из комнаты, и доктор частично пересказал узнику беседу с маркизом. Теодор его поблагодарил и сказал, что больше не питает надежды. За себя он почти не страшился — он страдал за близких своих и за Аделину. Он спросил, по какой дороге ее увезли, и, хотя не надеялся как-то использовать эти сведения, попросил врача помочь ему узнать это; однако хозяин и хозяйка гостиницы ничего знать не знали — либо делали вид, — расспрашивать же кого-то еще было бессмысленно.

Вошел сержант и объявил, что по приказанию маркиза Теодору надлежит немедленно отправиться в путь; последний выслушал это бесстрастно, но врач не удержался от изъявления протеста по поводу подобной спешки и своих опасений за вероятные последствия. У Теодора едва хватило времени выразить благодарность этому бесценному другу за его доброту, как в комнату вошли солдаты, чтобы препроводить его к ожидавшей во дворе карете. Прощаясь с врачом, он вложил ему в руку свой кошелек и, круто повернувшись, сказал солдатам, что готов в путь; однако врач остановил его и отказался от подарка с такой теплотой, что Теодору пришлось согласиться; он крепко пожал руку своему новому другу и, не в силах выговорить ни слова, быстро вышел. Вся группа тотчас умчалась, и на долю несчастного Теодора остались лишь воспоминания о былых надеждах и страданиях, тревога за судьбу Аделины, размышления о нынешних его несчастьях и горькие предчувствия испытаний, уготованных ему в будущем. Для себя он действительно не ждал уже ничего, кроме гибели, и от полного отчаяния его спасала только робкая надежда, что та, кого он любил больше себя самого, быть может, еще изведает счастье, о каком для себя уже не смел и мечтать.

Глава XIII

И хватит духу у тебя? А помнишь,Как мучился ты головною больюИ лоб тебе я повязал платком(То был мой самый лучший; мне его

Принцесса вышила), и я обратноЕго не взял? Я голову тебеДержал всю ночь; как верно служат часуМинуты быстрые, так я старался,Чтоб время для тебя текло быстрей [79].

«Король Иоанн»Но если бЖелезным языком из пасти меднойТревожил колокол полночный сон;Но если б мы на кладбище стоялиИ гнулся ты под бременем скорбей;

Но если бы угрюмый дух уныньяВ тебе сгущал, отяжеляя, кровь,Тогда, хоть день уставился на насНаседкой, бодрствующей над птенцами,Я помыслы свои тебе излил бы.«Король Иоанн»