Романы Ильфа и Петрова

Переработка (рециклизация) гуманистических ценностей, общий мотив этих трех эпизодов и бендеровской юморески об индийском философе, является важной темой в романах Ильфа и Петрова. Переработка в пуговицы — видимо, последняя степень перечеркивания и нивелирования личности: ведь пуговица в повседневной символике выступает как синоним незначительности, с коннотациями чего-то неодухотворенного, ничтожного, служебного, массового и т. п. Она выражает эту тему, например, в «Бедных людях» Достоевского, где крайнее унижение героя выражено погоней за закатившейся под стол пуговицей [письмо от 9 сентября]; в рассказе Тэффи «Пуговица», где свадебное путешествие молодых супругов по Европе проходит в поисках подходящей пуговицы для дамской перчатки; в «Клопе» Маяковского с его парадом вещей, воплощающих мещанский быт, с «голландскими самопришивающимися пуговицами» на первом месте. В известном «романе 25 писателей» «Большие пожары» крупный промышленник Струк низведен в нэповской России до обладания пуговичной фабрикой, что выглядит смешно как по сравнению с его собственными амбициями, так и с масштабом эпохи: «Тракторы — это вам не пуговицы! Пуговицы — это вам не тракторы!» [глава, написанная И. Бабелем, Ог 27.02.27]. В шутке Бендера утилизации слов философа для пуговиц предшествует, в виде противонаправленного (отказного) движения, обращение с ними как с великой ценностью (запись на пластинки).

34//7

У Петра Великого / Близких нету никого. / Только лошадь и змея, / Вот и вся его семья. — Частушка была сочинена и подарена соавторам поэтом и сценаристом М. Д. Вольпиным [сообщено М. В. Ардовым со слов В. Е. Ардова]. Она резюмирует в непочтительном ключе «трех главных персонажей «петербургского мифа», каким он обычно предстает в поэзии начала века» [см.: Вяч. Иванов, О воздействии «эстетического эксперимента»…, 352; Осповат, Тименчик, «Печальну повесть сохранить…», 190–194], т. е. созвучна с тенденцией соавторов и Бендера острить на темы известных мифологем (Вечный Жид, Кащей и т. п.).

34//8

Перед ним сидела юность, немножко грубая, прямолинейная, какая-то обидно нехитрая. Он был другим в свои двадцать лет. Он признался себе, что в свои двадцать лет он был гораздо разностороннее и хуже… «Чему так радуется эта толстомордая юность? — подумал он с внезапным раздражением. — Честное слово, я начинаю завидовать». — Ср. сходную сцену в «Рваче» И. Эренбурга:

«После обеда к Михаилу заглянули комсомольцы… Эта косолапая честность, прямота, грубость жестов и слов, которыми прикрывался юношеский идеализм

, его очаровывали и раздражали, как старика выцветшие фотографии его молодости. Он ведь еще недавно был таким же! (Он никогда не был таким же. Прошлое, впрочем, легко забывается.) Он уже им завидовал

. Он уже чувствовал, что они выиграли, они, с их жизнью впроголодь, с клеенчатыми тетрадками и горластым пением. Отчаявшись, он решился на героическое нападение. Выбрав одного… Михаил прервал сообщение о сборе на заводах и неожиданно спросил:

— Простите, товарищ, я вот вам один интимный вопросец поставлю. Не хочется ли вам иногда, так сказать, разложиться?.. Ну, знаете, разное: то есть кутнуть в ресторане, что ли, или к девочкам?..

Ясные глаза выдержали наскоки глаз Михаила… они не зажмурились, не вздумали отвернуться, улизнуть под веки. Только к их доисторической, догрехопаденческой успокоенности примешалась некоторая доля удивления:

— Нет» [Одесские развлечения героя, 239–240].