Ромовый дневник

Зимбургер принадлежал скорее к животному миру, нежели к людям: высокий, пузатый и лысый, с физиономией злодея из комикса. Он выдавал себя за инвестора и вечно разглагольствовал о том, что намерен понастроить здесь отелей, хотя, насколько я мог видеть, вся его деятельность заключалась в посещении по средам еженедельных сборищ для резервистов Корпуса морской пехоты. Никак не мог он забыть, что в свое время дослужился до капитана. По средам, сразу после обеда, Зимбургер надевал мундир и пил на веранде, пока не наступало время отправляться на ихний шабаш. А иногда он ходил в униформе по понедельникам или пятницам – как правило, по какому-то высосанному из пальца поводу.

– Сегодня добавочный инструктаж, – мог, например, заявить он. – Капитан-лейтенант Такой-То просил меня помочь ему провести занятия по стрелковой подготовке.

Тут Зимбургер заливался смехом и подливал себе в стакан. Пилотку свою он вообще не снимал, даже когда не высовывал носа из дому. Пил он безбожно, так что к сумеркам уже был пьян в дым и принимался орать, расхаживая по веранде или гостиной: вечно плевался в адрес «вашингтонских тряпок» за то, что не ввели морпехов на Кубу.

– Я бы пошел! Да я бы не задумываясь пошел! Этих ублюдков все равно надо останавливать, так почему бы и не мне!

Он любил надевать пояс с кобурой – хотя сам пистолет пришлось оставить на базе – и порой хлопал по кожаному клапану, выкрикивая угрозы какому-то воображаемому противнику за дверью. Я испытывал неловкость за него, когда видел, как он тянется к оружию, потому что Зимбургер явно был уверен, что кольт на месте, все такой же громадный и тяжелый, шлепающий по его жирной ляжке «как это было на Иводзиме». Тоскливое зрелище, и я всегда с облегчением переводил дух, когда он убирался прочь.

Я насколько мог избегал Зимбургера, однако порой он сваливался на нас как снег на голову. Скажем, я приходил к Сандерсону с какой-нибудь девушкой, мы ужинали, потом болтали – и тут вдруг бухала сетчатая дверь веранды. В пропотевшей рубашке цвета хаки, с помятой пилоткой на пулевидной голове он заваливался внутрь – и прилипал к стулу, изо всех сил крича про некую международную катастрофу, которую запросто можно было бы предотвратить, если бы «чертовым морпехам развязали руки, а не держали бы нас как собак в конуре».

На мой взгляд, Зибургера следовало бы не просто запереть в конуре, а прямо-таки пристрелить как бешеного пса. Как его умудрялся выносить Сандерсон, я не представляю. Он вечно с ним нянчился, даже когда любому становилось ясно, что этого субчика надо связать и выкинуть в море за ненадобностью. Наверное, Сандерсон слишком серьезно относился к своей роли спеца по связям с общественностью. Ни разу мне не довелось видеть его потерявшим самообладание, а в силу характера своей работы он сталкивался с большим числом зануд, тупиц и жуликов, чем кто бы то ни было еще.

Мнение Сандерсона насчет Пуэрто-Рико радикально отличалось от того, что я слышал в редакции. Он в жизни не видел места со столь громадным потенциалом, уверял Сандерсон. Через десяток лет страна превратится в paraiso[15], новый американский Золотой берег. Здесь столько возможностей, что, дескать, голова идет кругом.

Я так и не понял, до какой степени он сам во все это верит. Я ни разу не возразил ему, однако он знал, что я его слова воспринимал не вполне серьезно.

– И не надо так ухмыляться, – говорил мне Сандерсон. – Я работал в газете, знаю, что болтают эти идиоты.

Потом он заводился еще больше.

– Откуда у тебя такое пренебрежение? Да здесь никого не волнует, учился ты в Йеле или нет! Для этих типов ты всего лишь жалкий репортеришка, очередной бездельник из «Дейли ньюс».

Насчет Йеля, конечно, он наступал мне на больную мозоль. Я в жизни не был ближе полусотни миль от Нью-Хейвена, однако, пожив в Европе, выяснил, что куда проще выдать себя за йельского выпускника, чем рассказывать о том, что бросил Вандербильтский университет после второго курса и добровольцем пошел в армию. Я никогда и не говорил Сандерсону, что учился в Йеле; должно быть, он это услышал от Сегарры, который, несомненно, прочел мое письмо к Лоттерману.

Сам же Сандерсон учился в Канзасском университете, затем в Школе журналистики при Колумбийском. Он уверял, что гордится своим происхождением «от сохи», но на деле до того этого стеснялся, что его даже жалко становилось. Как-то раз, в подпитии, он сказал мне, что канзасский Хал Сандерсон помер по пути в Нью-Йорк, а когда поезд подкатывал к Пенсильванскому вокзалу, родился новый Хал Сандерсон.