Рондо

«Вовка по-прежнему любит сенсации. Но теперь у него ещё одна любимая тема – семья. А Олегу от судьбы досталось крепко. А у Пашки жизнь, как пресная каша. Хотя, как можно судить чужую жизнь? Сейчас у него весь разговор только о бабах. Где он их находит? Хотел стать свободным художником – не стал. По специальности никаких успехов не достиг. Рвался, рвался в первые ряды, и вот задвинут в статисты. Среди творческих людей таких, наверно, полным полно. А ведь он не Вадик, он не молотит языком, а работает. Где работает, не раскрывает. «Химичу» – говорит. Правильно: раз химик – значит, химичит. С Валькой у него полный разлад, сын с отца только деньги тянет и грызётся из-за дачи. Он хочет туда подружек своих водить, а там папаша с бабцами помещение оккупировал. От всего этого Пашка оборзел, стал злой, нападает на всех вокруг. С ним и меня иногда заносит. Вот и получается у нас не разговор, а ругань».

В конце дня левому глазу мешала смотреть какая-то точка.

На третий день в поле зрения появился пузырь, в котором переливалась ярко-зелёная жидкость. Сквозь эту зелень дома и улицы приобретали необычную красоту, но видеть их становилось всё трудней.

В поликлинике диагноз врача прозвучал, как приговор: отслоение сетчатки, срочно на операцию.

ЧАСТЬ 11

Больничный приёмный покой – место неприятное. Здесь в одном помещении перемешаны беда пациента, испуг родственников, равнодушие медицинских сестёр и врачей.

У Мити со вчерашнего дня установилось настроение мухи, заблудившейся поздней осенью в старом заброшенном сарае, – солнечные дни остались в прошлом, а впереди каждая минута может оборваться катастрофой. Ленка нервничала. Она собралась с силами, сосредоточилась, но пока ей негде было проявить свою активность.

«Сколько же писанины приходится на каждого больного! Посмотрели, пощупали за минуту, а пять минут записывают. Если прищурить здоровый глаз, белые халаты медиков окрашиваются в нежно-зелёный цвет».

Наконец осмотр и рукописные мучения эскулапов закончились, и, в сопровождении медсестры, небольшая группа оприходованных больных и их засуетившихся родственников, обременённых пакетами, загрузились в ёмкую кабину лифта. На верхнем этаже Митю и ещё несколько человек передали с рук на руки другим нежно-зелёным халатам. Энергичная деловитость здешнего персонала подавила бы и здорового, жизнерадостного человека. Митя тут же почувствовал себя помехой какому-то таинственному гигантски важному делу, творящемуся где-то поблизости. Сунув в руки Мити комплект постельного белья, сухопарая молоденькая медсестра с неприступным выражением затопала по протёртому до дыр жёлтому линолеуму, отыскивая для больного свободное место. Двигалась она резво, почти бегом – у неё впереди ещё дел невпроворот, а свободная койка никак не обнаруживалась. По всему коридору вдоль стен стояли кровати, на которых лежали и сидели люди. Наконец, место для Мити нашлось. Это был короткий потёрто-серый клеёнчатый диван. Устроиться на нём было невозможно – ноги приходилось класть на упругий валик, и тут же в спину впивались ворчащие пружины. Неугомонная Ленка умчалась на поиски справедливости: как можно человека с таким диагнозом укладывать в коридоре? Но и на пружинах полежать не дали – вызвали в смотровую. Там его снова долго изучали, заглядывали сквозь прибор в зрачок, а в завершение медсестра остригла ресницы с его больного ока, над бровью пометила зелёнкой и плотно забинтовала оба глаза. Наступила темнота.

Наступила темнота и на первое место вышли звуки. То, что раньше представлялось сплошным шумом, рассыпалось на отдельные составляющие. Бряканье, шарканье, шорох, голоса, покашливание… Койки тихо поскрипывали. Кто-то прогуливался – тихий говор в сопровождении шлёпанья тапок надвигался на Митю со стороны его головы и затихал там, куда смотрели пятки. Слева откровенно паниковал мужской голос неудачно оперированного. Он боялся остаться со своей бедой один на один, ему удалось найти покорного слушателя, готового, подобно громоотводу, принять на себя часть гнетущего страха. Рассказчик снова и снова излагал детали и подробности. Один глаз у него не видел с молодых лет, а теперь отказывает и второй.

– Ничего ж такого не делал, – повторял он нервным тенорком. – Наклонился только, чтобы обуться. А в глазах как сверкнёт! И что ж мне теперь? – плаксиво спрашивал он. – Я ведь никому никогда не желал зла. За что? Ведь я хороший, – бессовестно начинал он клянчить себе прощения неизвестно у кого.

Где-то вышла ошибка, кто-то что-то перепутал, и наказали не того. Митя его представлял маленьким, лысоватым, стоящим где-то на пороге старости.

Своё собственное «За что?» западало и в его голову. Как в далёком прошлом на берегу Джезказганского водоёма. Очень трудно отделаться от мысли, что случившееся – это наказание. Некто строгий, властный и могущественный…