Рондо

«Вот ведь только что был совсем здоров, чего-то хотел, строил какие-то планы и в один миг… Глупость, конечно, но чудовищно похоже на наказание. За что? Пожалуй, есть за что. Пусть откровенных подлостей не совершал, а по мелочам набралось, наверно, немало. Одной только Ленке сколько крови попортил. А самое страшное, что это не за что, а просто так случилось».

Пришла Лена. Сколько она отсутствовала, он не знал, он оторвался от времени. Лена много говорила. Она не понимала, что мужу не до посторонних новостей. Но вот проскочила информация, касающаяся тутошнего: после операции Ленка просидит с ним целые сутки – ей уже выписали пропуск, – она будет следить, чтобы он не крутил головой во сне. Сбывалось то, чего он опасался больше всего: он становился обузой. С бледненькой, тоскливой надеждой он ждал завтрашнего дня. Скорей бы. Лена не переставала возмущаться из-за дивана. Она опять куда-то бегала, с кем-то говорила. Вынырнув неожиданно из скопления больничных звуков, её голос велел ему вставать. Из множества слов, что говорила жена, он понял, что нашёлся хороший человек, который завтра всё равно выписывается, и он согласился уступить своё место в палате. Митя поблагодарил «хорошего человека» в пустоту. Дверь закрылась, и коридорный шум пропал, стало тихо.

Лена ушла. Видимо, наступил вечер. Митя остался один на один со своей болячкой. И со своей тревогой. Под рёбрами, там, куда в драке бьют «под дых», поселился противно ноющий холодноватый страх.

«Что теперь будет? Врачи уже открыто намекнули на то, что в дальнейшем надо готовиться к тискам сплошных ограничений. И как тогда жить дальше? Сказали, что и второй глаз очень плох и в любую минуту может забастовать. Итак, в перспективе не исключена темнота навсегда. Это будет, как сейчас – кругом жизнь и шевеление, а для тебя – одиночество и мрак».

Только что Митя гордился своей самостоятельностью, рассуждал о слабости других, и вот Высшие Силы в одно мгновение осадили его и сделали полностью зависимым.

Утром его повезли в операционную. Больничная каталка испуганно подпрыгивала на неровном полу. Над Митей проплывали голоса гуляющих в коридоре. Скоро его отключат наркозом, и начнётся то, что он категорически не терпел с самого детства: посторонние люди без его участия будут решать его дальнейшую судьбу. Остановка. Возник протяжный надсадный звук лифта, напоминающий тихий вой женщины, пытающейся сдержать рыдания. Снова началось подрагивание хлибкого транспортного средства мощностью в одну девичью силу. Кажется, приехали – операционная. Звонкое побрякивание, словно на мраморном столе раскладывают ложки и вилки. Прохладно. Слышится радио. Переговариваются люди. Тихие голоса отскакивают от потолка, стен, пола. И всё-таки: за что?

Через сутки Митя обнаружил себя под одеялом на мягкой пружинящей кровати. Башка была ясная, выспался хорошо. Глаза по-прежнему закрывала повязка. Рядом встрепенулась Лена. Голос её был усталый. Ждать пришлось недолго. Бинты сняли в палате, потом, посветив ярким светом, внимательно рассмотрели глаз через таинственный чёрный приборчик, сказали «хорошо» и оставили в покое. Усталый, измученный глаз плакал, пытался укрыться за веками. Оконный переплёт виделся им, как набор отдельных прямых линий и квадратов, сочленяющихся под самыми неожиданными углами.

Митя подчинился больничному распорядку: по утрам врачебный обход, короткие прогулки по коридору, уколы, тщательное обследование глаза на всяких непонятных приборах, после чего он постоянно слышал одно и то же: «хорошо». Глаз находился в центре внимания больничного персонала, а его хозяин забирался всё глубже внутрь самого себя. А там внутри не было ничего.

Болезнь полностью овладела Митиным сознанием. Поначалу-то он кинулся искать выход из ловушки, в которую попал. На протяжении всей жизни он в трудных и непонятных ситуациях выход находил, удовлетворяясь компромиссом, выдумывая себе оправдания, изобретая объяснения. В общем, как-то выкручивался. Вот и сейчас его мысль бешено заметалась, как горох в погремушке. Но очень скоро ему стало ясно, что это не тот случай, – выхода не найти. Он сразу опустил руки. И беспощадное уныние, похожее на жалобный собачий скулёж, начало засасывать его всё глубже.

Постепенно тяжесть на сердце становилась привычной, как стала привычной жалкая больничная обстановка. Перестали раздражать изгаженный подслеповатыми больными вонючий туалет, лежачее безделье, убогие разговоры соседей. Капли-уколы и посещение столовой превратились в самые существенные события. Обстановка располагала к отупению, а оно, в свою очередь, оказалось хорошим лекарством, потихонечку превращающим непоправимую личную трагедию в спокойное «ну что ж поделаешь».

Утром, убивая время до завтрака, он с удивлением вспомнил: сегодня его день рождения.