Рондо

«Что ценило наше поколение в возрасте этих двух парней? Свободу ценили, независимость, ещё – оригинальность суждений, остроумие, знания, умение. Наверно, ещё что-то, и у каждого своё. Но хотелось, чтобы любой понимал, что ты много видел, всё знаешь, всё умеешь, ты надёжен, с тобой не пропадёшь, чтобы это понимал о тебе каждый, особенно девочки. А эти двое… Один рассказывает другому, как трудно идёт у него ремонт квартиры – и бригада попалась неудачная, и нет тех дверей, которые ему нравятся… Он весь увлечён этим ремонтом. И незаметно – ему так кажется, что незаметно – он подводит к тому, каких больших бабок всё это стоит. Раз подводит, два подводит, три. Или будь в наше время у нас квартиры и деньги, мы бы тоже жили другими интересами? Каждому поколению своё? Наверно так. Те, которые старше нас, тоже не понимали: «Вы не отдаёте себе отчёта…», «Как можно отказываться вступать в партию?» А мы их считали просто дрессированными. И эти нынешние нас тоже кем-то считают. У них на первом месте деньги и комфорт».

Митя с мудростью бывалого обитателя своей страны поглядывал на мелькавшие перед ним молодые лица и предрекал им горькие минуты прозрения. И, в первую очередь, из-за того, что не понимают они, как важна свобода, не ценят её. И вообще все эти ходячие кошельки – явное не то, ненадёжная публика.

Мир новых и мир бывших тихо уживались под одним небом.

Между тем, надвигался редкий календарный рубеж. И хотя вступление в следующее тысячелетие свершится лишь по окончании двухтысячного года, само появление даты с тремя нулями, смена единицы на двойку будоражили весь мир. В детстве Митя задумывался, как это будет происходить смена одной тыщи на другую? Очень хотелось дожить до такого момента.

«Ну вот, кажется, дожил, скоро свершится. Новое тысячелетие – граница, которая наводит на мысль об обновлении. В смысле, что надо успеть завершить старое и начать с нуля. Это напоминает уход в армию. По нетронутому снежку… Оставить всё позади, все верёвки обрезать, оборвать, а сам лёгкий и чистый, словно новорожденный младенец… Но не выйдет. Слишком много верёвок – не оборвать. Некоторые прочней стальных тросов. В зрелом возрасте нельзя начинать с красной строки, если предложение не дописано до точки».

Олег по телефону непременно хотел знать, как Митино здоровье, как зрение? Пришлось говорить на нелюбимую тему. А на вопрос: «Как сам-то?» трубка ответила:

– Руковожу кружком детского творчества. Удовлетворён не столько зарплатой, сколько тем, что имею помещение, где могу писать – бесплатную мастерскую. В выставках участвую. Вот на прошлой неделе очередная закончилась. Зашёл бы как-нибудь, ты ж моих последних работ не видел. И вообще давно не встречались.

Записывая, до какой станции метро ехать, на какой автобус пересаживаться, Митя подумал: «Не только не встречались, но и по телефону не разговаривали давно. Что-то мы начали по углам расползаться».

Студия Олега размещалась на первом этаже обычного жилого дома. Она занимала целую квартиру. В коридоре на стенах сплошным ковром висели детские рисунки, а одна комната полностью принадлежала руководителю кружка. Её стены были увешаны акварелями и рисунками карандашом, образцами замысловато-веньзелеватой резьбы по дереву и гравюрами. Под потолком распласталась, подвешенная на леске, планирующая птица: старый молоток обозначал тело и голову, а два потемневших от старости серпа – крылья. На полках стояли конструкции из металлических колец, пластмассовых шайб, резиновых трубок. Рядом со столом и вдоль стен жались друг к другу, повёрнутые к зрителю тыльной стороной, холсты на подрамниках.

– Это я не вывешиваю – тут всё-таки дети, – пояснил Олег и принялся расставлять на стулья свои работы.

Помещение мастерской, в которой царствовал беспорядок, стало расцветать сияньем красок и моментально преобразилось. Как, должно быть, здорово иметь талант художника и превращать простые куски материи в окна, глядящие в иной мир, в иное время. Захотел – и создал яркий праздник, как Коровин или Малявин, захотел – рассказал зрителю библейскую историю языком света и тени, как Рембрандт, или наполнил полотна загадочным полупрозрачным туманом, из сгустков которого образуются воздушные женские фигуры, как на картинах Борисова-Мусатова. И сладко вечно мучиться стремлением покорить недостижимое – перенести на полотно невозможное, например, шорох фольги или глухой грохот, брошенных на деревянный пол, дров так, чтобы ощущалось нетерпеливое ожидание скорого тепла. Художник сродни волшебнику – он по своему усмотрению награждает образ человека теми или иными чертами характера или создаёт фантастические, никогда не существовавшие сцены чьего-то сна, прерванного жужжанием пчелы… Он наполняет картины радостью или печалью, красотой, героизмом…

Олег наполнял свои полотна эротикой. Картин было много. Эротическая тема повторялась и повторялась. Каждая последующая в выставленном ряду подтверждала предыдущую, подхватывала её ритм и мелодию, передавала их следующей, и дальше, и дальше… Это было какое-то бесконечное равелевское «Болеро».