РосБаня

Есть такой разряд людей…

– Иван Иванович! Какое сегодня число?

– Понимаете, когда я был высоким худеньким мальчиком, и моя мама посылала меня за молоком, я бежал по ещё не отстроенным после войны улочкам нашего городка… Теперь мне вспоминается одно августовское солнечное утро, подобное тем, когда ещё тепло, а днём даже жарко. Ночью же обильно выпадает роса, стелется густой туман, и ты не спишь, чтобы наблюдать в окно, как он медленно укрывает всё в парке. Утром пыль на улицах прибита осенней свежестью, ещё есть время до занятий, но уже скучаешь по товарищам. Испытываешь незабываемое чувство свободы. Поют птицы… Представляете, я всегда очень плохо разбирался в птицах, сколько ни пытался, никогда не мог запомнить. Вот голуби, вороны, воробьи… Ещё зимой синицы, снегири, а дальше бесконечное разнообразие прекрасных пичужек. Прекрасно, но непостижимо. С другой стороны, а не таков ли весь наш мир – прекрасный и непостижимый? Не теряется ли его прелесть, загадочность, поэтичность, как только мы начинаем его постигать чуть глубже? Вот я не знаю…

Иван Иванович всё говорит и говорит. И тут ты осознаёшь, что если он понял вопрос, если ещё помнит его, если дойдёт в своём неудержимом повествовании до уже и не столь нужного ответа, если все доживут до этого знаменательного события, то абсолютно уже будет непонятно, какую дату назовёт он: ту, когда он начинал повествование, или когда, дай бог, закончит.

Хлеб

Тимофееву В. Я.

Мы сидели вдвоём: я и мой дед Владимир Яковлевич. Собственно, и назвали меня в честь него, долго не могли выбрать имя, всё думали, дед ворчал. В разговорах взрослых я тогда фигурировал как «мальчонка». И вот в один вечер возвращается он с работы домой, а родители протягивают моё свидетельство о рождении. Дед медленно читает фамилию, имя и отчество.

– Владимир Константинович, – читает он, – Владимир! Ну спасибо, ребята, спасибо, – улыбается, – приятно.

Научившись говорить и начав мыслить независимо, я понял, что это сейчас я Владимир Константинович, а когда вырасту, стану Владимиром Яковлевичем.

К тому времени прошло лет тридцать. После смерти своей супруги, моей бабушки, дед какое-то время решил жить один. Мы все, его родственники, разъехались по другим городам, но старались подгадать отпуска так, чтобы сменять друг друга и жить с ним по очереди. В один из таких приездов мы сидели рядом, и он занимался одним из своих любимых дел, воспоминаниями. Я же стенографировал за ним.

– Отец спрашивает, что это у тебя одни тройки? А когда мне учиться? Я учился, что ли? – Не-е-е-е-ет. Я спал!

Разговор шёл о сорок шестом годе. Ему тогда было тринадцать лет. Жили семьёй на посёлке Сакко и Ванцетти в послевоенном Сталинграде: мой дед, его родители, брат, сестра и дядька с женой – всего семь человек. В это время стали продавать на СталГРЭСе коммерческий хлеб. Пекли его в Бекетовке. Эта пекарня существовала ещё долго, может быть, существует и сейчас. В руки давали не более двух килограммов хлеба, а привозили его не больше чем на 30–50 человек. Десять рублей за килограмм, двадцать рублей буханка… Отец тогда зарабатывал рублей девятьсот в месяц. Дорого, но больно дефицитным и вкусным казался хлеб голодным, измученным лишениями людям. Очередь выстраивалась с вечера, чтобы утром получить свою норму, и за ночь пересчитывались по три-четыре раза. Тот, кого при очередной проверке недосчитаются, из очереди выбывает.

Было это осенью… И вот он среди прочих мальчишек после школы на попутном железнодорожном транспорте добирался на место. Одежды хорошей не было, обуви не хватало, зимой валенки носили по очереди. Хорошими считались подшитые валенки, войлоком со старой обуви. Кто умел, подшивал сам, остальные ходили к сапожнику. Хуже считались «чёсанки» – короткие, тонкие валенки, но а чаще всего ходили весь год в ботинках. Разве простоишь в такой обуви и одежде всю холодную ночь? Мальчишки спасались в колодцах: займут очередь – и туда. Сразу после войны рядом построили кирпичные дома и недалеко от магазина проложили трубы парового отопления. Но в колодце помещались не более пяти-шести подростков.

– Считаются! – слышен крик.

Мальчишки выбираются наверх и бегут к магазину. Когда добегают, то понимают, как коварно их обманули. В колодце уже сидят ребята постарше: «Дайте и нам погреться!»

Обычно в очереди удавалось быть во втором десятке, иногда даже получалось занять место восьмое-девятое. Утром в магазин привозили хлеб. Особым удовольствием было получить к тяжёлой буханке маленький довесок. Не было ничего предосудительного, чтобы съесть его по дороге домой. Ребята ждали кусочка с горящими глазами, но чаще всего вместо этого продавщица, наоборот, отрезала угол. Весила ли буханка положенные два килограмма или перевешивала, об этом можно было только гадать. Могло быть и так, что продавщица отрезала уголки для своей семьи. Кто её проверит?