Роскошь нечеловеческого общения

Лукин кивнул в сторону Максименкова, лицо которого окаменело.

— Это был первый и последний раз, Андрей Ильич, когда ваши игры в металлолом прошли для вас безболезненно. Эту лавочку мы закрываем. Больше никакой левый металл через наш порт не пойдет. И по железной дороге — тоже. И по шоссейной. Все ясно?

Суханов пожал плечами.

— Мы говорили с Гречем по вашему поводу, — продолжил после паузы Лукин. Скажите ему спасибо… Я, впрочем, тоже считаю вас человеком для города полезным… Ошибиться может каждый. Так что… — Он резко вскинул голову и снова взглянул на Максименкова. — Так что я вас просто убедительно прошу — все операции с металлом забудьте, как страшный сон. В противном случае второго разговора не будет. Вы меня поняли, Андрей Ильич? Лавочка закрыта.

Суханов хотел было ответить, что он не привык разговаривать в таком тоне и не желает выслушивать подобные выволочки, но что-то остановило его. Что-то, блеснувшее в глазах Лукина, необъяснимое и тяжелое.

— Понял, да… Я вас понял, Сергей Сергеевич…

— Думаю, нет, — сказал Лукин. — Я не о тех отморозках говорю, которые вашего приятеля замочили. С ними разберутся… Я говорю принципиально — и понимать меня нужно ровно так, как я сказал. Никакого подтекста. Мы очень серьезно будем заниматься отслеживанием контрабанды металла. И пресечением этого дела. Это касается всех. Вот что я имел в виду. А с сахаром у вас, впрочем, удачно получилось, — неожиданно закончил он. — С этим, впрочем, мы тоже разберемся. Вот, собственно, и все, что я хотел сказать, Считайте, что это такая… как бы сказать… дружеская беседа. Всего доброго.

…От воспоминаний Андрея Ильича отвлек телефонный звонок.

Звонили по мобильному.

— Да? — сказал Суханов, поднеся трубку к уху.

— Андрей Ильич, добрый день. Гендель беспокоит. Хотел бы с вами встретиться. Найдете время?

— Когда? — спросил Суханов, не ответив на приветствие.

— А когда вам удобно. Мне все равно. Я своему времени хозяин.

— Ну-ну… Ладно. Чтобы не откладывать, можно сейчас.

— Сейчас? Дело.

— Ну что, подъедешь?

Гендель замялся. Видимо, переход на «ты» его несколько покоробил.

— Нет. Подъезжайте вы ко мне, Андрей Ильич. И не волнуйтесь. Можете с охраной, можете без… У меня безопасно. Нужно просто поговорить.

— Я не волнуюсь, — спокойно ответил Суханов. — Что мне волноваться-то? Так где?

— Знаете автомастерскую на Серебряной улице?..

— Эта развалюха, что ли? Старая твоя точка?

— Ну.

— И что? Там предлагаешь стрелку?

— Это не стрелка, Андрей Ильич…

— Ладно, ладно. Когда? Через полчаса устроит?

— Устроит. Жду вас, Андрей Ильич. Поговорим, по шашлычку съедим.

— Все. Буду.

Суханов отключил канал и набрал номер Вересова.

Глава 4

После ночи, проведенной в седьмой камере, для Бекетова не оставалось сомнений, какой из вариантов он выберет.

Когда он шел по коридору после второго допроса, Бекетову казалось, что у него есть два варианта действий. Первый — дать показания на Греча, подписать протокол, повествующий о невероятных злоупотреблениях, взяточничестве, растрате государственного имущества и прочих страшных грехах, имеющихся на совести мэра, и тем самым подтвердить свою причастность к уголовным преступлениям начальства. Второй — продолжать, сколько хватит сил, сидеть в изоляторе в ожидании того, как повернутся события.

Сидеть, как недвусмысленно дал понять Панков, можно было сколь угодно долго. Конечно, рано или поздно это закончилось бы, но «седьмая» произвела на Бекетова такое впечатление, что второй вариант отпал сам собой.

Впрочем, «произвела впечатление» — это не то выражение, которое подходило сейчас к состоянию Гавриила Семеновича.

Казалось, он вообще не имел никаких впечатлений, кроме жуткого, стальными обручами охватившего все его существо ужаса от мысли о том, что он может опять хотя бы на несколько минут оказаться в «семерке», снова почувствовать на своем теле руки этого… как же его?..

Бекетов вздрагивал от омерзения, вспоминая лицо одного из сокамерников, его гнилое дыхание, его остановившиеся серые глаза с булавочными точками зрачков. Игла его звали, Игла…

И не в унижении дело, плевать он хотел на унижения. После ночи в камере это слово вообще перестало для него существовать. Господи, да пусть унижение, пусть. Какая ерунда! Что угодно, как хотите и сколько хотите! Это же мелочь… А вот боль! Гавриил Семенович никогда даже не подозревал, что боль — понятие не просто физическое. Настоящей боли он, оказывается, никогда прежде в жизни и не испытывал! Зубные врачи, хирурги (мальчишкой он два раза ломал ногу футбол, хоккей, золотые денечки детства), радикулит — все это чушь собачья, игрушки, бытовые мелкие неприятности, вроде насморка или зевоты. То, что он испытал в камере, не поддавалось никакой логике, было безмерно далеко от каких бы то ни было кодексов морали и поведения. Любые кодексы распадались в прах уже после начальной стадии пыток, на которые заключенный по кличке Игла оказался таким мастером.

«Пресс-хата».

Слышал об этом Бекетов, слышал и, как ему казалось, был даже готов к побоям.