Рославлев, или Русские в 1812 году

Какое странное и вместе плачевное зрелище представилось Зарецкому, когда он въехал в город! Вместо улиц тянулись бесконечные ряды труб и печей, посреди которых от времени до времени возвышались полуразрушенные кирпичные дома; на каждом шагу встречались с ним толпы оборванных солдат: одни, запачканные сажею, чёрные, как негры, копались в развалинах домов; другие, опьянев от русского вина, кричали охриплым голосом: «Viva I'Empereur!»[76] – шумели и пели песни на разных европейских языках. Обломки столов и стульев, изорванные картины, разбитые зеркала, фарфор, пустые бутылки, бочки и мертвые лошади покрывали мостовую. Все это вместе представляло такую отвратительную картину беспорядка и разрушения, что Зарецкой едва мог удержаться от восклицания: «Злодеи! что сделали вы с несчастной Москвою!» Будучи воспитан, как и большая часть наших молодых людей, под присмотром французского гувернера, Зарецкой не мог назваться набожным; но, несмотря на это, его русское сердце облилось кровью, когда он увидел, что почти во всех церквах стояли лошади; что стойла их были сколочены из икон, обезображенных, изрубленных и покрытых грязью. Но как описать его негодование, когда, проезжая мимо одной церкви, он прочел на ней надпись: «Конюшня генерала Гильемино». «Нет, господа французы! – вскричал он, позабыв, что окружен со всех сторон неприятелем, – это уже слишком!.. ругаться над тем, что целый народ считает священным!.. Если это, по-вашему, называется отсутствием всех предрассудков и просвещением, так чёрт его побери и вместе с вами!» Когда он стал приближаться к середине города, то, боясь встретить французского генерала, который мог бы ему сделать какой-нибудь затруднительный вопрос, Зарецкой всякий раз, когда сверкали вдали шитые мундиры и показывались толпы верховых, сворачивал в сторону и скрывался между развалинами. Несколько раз случалось ему, для избежания подобной встречи, въезжать в какую-нибудь залу или прятаться за мраморным камином и потом снова выбираться на улицу сквозь целый ряд комнат без полов и потолков, но сохранивших ещё по тестам свою позолоту и живопись. Переехав Яузу, Зарецкой пустился рысью по набережной Москвы-реки, мимо уцелевшего воспитательного дома, и, миновав благополучно Кремль, заметил, что на самой средине Каменного моста толпилось много народа. Когда он подъехал к этой толпе, которая занимала всю ширину моста, то должен был за теснотою приостановить свою лошадь подле двух гвардейских солдат. Они разговаривали о чем-то с большим жаром.

– Как! – вскричал одни из них, – обе молодые девушки?..

– Да! – отвечал другой, – они обе в моих глазах бросились с моста прямо в реку.

– Matin! Sont elles farouches ces bourqeoises de Moscou!..[77] Броситься в реку оттого, что двое гвардейских солдат предложили им погулять и повеселиться вместе с ними!.. Ну вот, к чему служит парижская вежливость с этими варварами!

– Правда, – сказал первый солдат, – они тащили их насильно.

– Насильно!.. насильно!.. Но если эти дуры не знают общежития!.. Что за народ эти русские!.. Мне кажется, они ещё глупее немцев… А как бестолковы!.. С ними говоришь чистым французским языком – ни слова не понимают. Sacristie! Comine ils sontbetes ces barbares![78]

– Здравствуй, Дюран! – сказал кто-то на французском языке позади Зарецкого.

– Ну что, доволен ли ты своей лошадью? – продолжал тот же голос, и так близко, что Зарецкой оглянулся и увидел подле себя кавалерийского офицера, который, отступя шаг назад, вскричал с удивлением:

– Ах, боже мой! я ошибся, извините!.. я принял вас за моего приятеля… но неужели он продал вам свою лошадь?.. Да! Это точно она!.. Позвольте спросить, дорого ли вы за неё заплатили?

– Четыреста франков, – отвечал наудачу Зарецкой.

– Только?.. Он заплатил мне за неё восемьсот, а продал вам за четыреста!.. Странно!.. Вы служите с ним в одном полку?

– Нет! – отвечал отрывисто Зарецкой, стараясь продраться сквозь толпу. Поворачивая во все стороны лошадь, он нечаянно распахнул свою шинель.

– Это странно! – сказал кавалерист, – вы служите не вместе с Дюраном, а на вас, кажется, такой же мундир, как и на нём.

– Мундиры наших полков очень сходны… Но извините!.. Мне некогда… Посторонитесь, господа!

– Что это? – продолжал кавалерист, заслонив дорогу Зарецкому. – Так точно! На вас его сабля!

– Я купил её вместе с лошадью.

– Эту саблю?.. Позвольте взглянуть на рукоятку… Так и есть, на ней вырезано имя Аделаиды… странно! Он получил её из рук сестры моей и продал вам вместе с своею лошадью…

– Да, сударь! вместе с лошадью…

– Извините!.. Но это так чудно… так непонятно… Я знаю хорошо Дюрана: он не способен к такому низкому поступку.

– То есть я солгал? – перервал Зарецкой, стараясь казаться обиженным.

– Да, сударь! это неправда!

– Неправда! – повторил Зарецкой ужасным голосом. – Un dementi! a moi…[79]

– Как вас зовут, государь мой?

– Позвольте мне прежде узнать…

– Ваше имя, сударь?

– Но растолкуйте мне прежде…

– Ваше имя и ни слова более!..

– Капитан жандармов Рено; а вы, сударь?..