Везде в Европе было это раннее и смелое движение мысли связано с включением в общую государственную систему автономных феодальных образований, конкурирующих с её центром. Так ведь и Россия переживала то же самое. Один за другим пали Ростов, Тверь и Новгород. Оставалась церковь — самая мощная феодальная корпорация средневековой Руси. Везде в Европе борьба с земельной собственностью церкви была органично встроена во внутреннюю политику складывающихся абсолютных монархий. Так ведь и в России была она лишь продолжением Угры и новгородских экспедиций.
Как же можно рассчитывать на понимание русской истории и самих себя — ее законных наследников, — столь небрежно и высокомерно отмахиваясь от ключевого её события? Даже если считать, как Плеханов, что не свершившееся, не давшее результата, не имеет значения. Но ведь и этот ответ в данном случае не проходит. Уж один-то след борьба нестяжательства против иосифлянской иерархии во всяком случае оставила — и кому, как не Плеханову, русскому интеллигенту и оппозиционеру, следовало об этом помнить?
Она оставила традицию русской либеральной мысли. Оставила традицию сочувствия угнетенному маленькому человеку (всё так называемое «крестьянолюбие» русской литературы идет от нестяжателей, первым крестьянолюбом был Вассиан). Традицию терпимости к инаковерующему меньшинству (никто в тогдашней Москве, кроме нестяжателей, не боролся против смертных приговоров еретикам). Традицию инакомыслия (и отвагу выступить против устрашающего большинства). Традицию европейского рационального подхода к миру (и веру в разум как высшую силу, данную человеку, противопоставленную внешней дисциплине и слепому повиновению).
Нестяжательство было началом русского европеизма, течения мысли, много столетий спустя названного западничеством, хотя и возникшего без всякого участия Запада. Это ведь только в писаниях моих коллег, считающих допетровскую Россию страной фатального деспотизма, могла русская интеллигенция внезапно свалиться
с европейских небес в 1830-е. И кстати, идеи заклятых противников западничества, переживающие новое рождение в сегодняшней России — «Святая Русь» или «Москва — Третий Рим», — ведь и они, как мы видели, выдвинуты были иосифлянами в ту же эпоху, на волне той же борьбы. Значит, и впрямь была уже в XVI веке в России идеологически изощренная интеллигенция — и про- и антиевропейская.
Слов нет, предшественники русского радикализма — еретики, «жидовствующие» — были древнее. Но и четыреста лет, согласитесь, достаточный срок для традиции. Едва ли может быть сомнение, что Иоанном Предтечей либеральной интеллигенции был в России Вас- сиан Патрикеев. И окончил он свои дни, как и подобает интеллигентному человеку. Осужденный, оплеванный, сосланный в иосифлян- ский монастырь, он не покорился и самому даже инквизиторскому суду дерзал бросать в лицо горькие слова правды. Традиция унаследовала от него не только мужество, но и интеллектуальную мощь.
Короче, неправ был А.В. Карташев, когда уверенно говорил о «тихом пассивном отступлении нестяжательства» после поражения на Соборе 1503 года.65 Напротив, каждое новое нестяжательское поколение было активнее и интеллектуально сильнее предыдущего. Вот пример. Нестяжательская литература XVI века (т.е. после 1503 года) полна апелляций к «вселенскому совету» и «всенародным человек», т.е. к созыву национального представительства, идеи, неслыханной во времена Ивана III. Едва ли может быть сомнение, что Андрей КурУбский, который был учеником Максима Грека, заимствовал эти идеи именно у нестяжателей. Более того, именно с нестяжательскими его симпатиями, которые при Грозном были приравнены к ереси, и связан, скорее всего, самый его побег в Литву66 Но об этом в Иваниане.
Сейчас скажем лишь, что первый отряд русской интеллигенции, потерпев вместе с Иваном III поражение в схватке с иерархией, все- таки сконструировал, пусть теоретически, орудие, с помощью которого только и можно было сокрушить иосифлянство. Сокрушить,
А.В. Карташев. Цит. соч., с. 413.
См. Борис Флоря. Иван Грозный, M., 1999, с. 156.
причем, цивилизованно, без насилия и разбоя: созвав Земский собор и превратив таким образом спор между государством и церковью (в котором государство оказалось явно слабее), в спор церкви с нацией.