Такая вот странная политическая философия. Я не думаю, что прав был Б.Н. Чичерин, утверждавший будто «Тютчев, которого выдают у нас за самостоятельного мыслителя... повторял только на щегольском французском языке ту критику всего европейского движения нового времени, которая раздавалась около него в столице Баварии».57
Лишь одну из трех ненавистей, составлявших основу политической философии Тютчева — к революции, к Франции и к Ватикану, — мог он усвоить в Мюнхене (Бавария и сегодня самая католическая из провинций федеральной Германии и к Франции была расположена больше остальных). Обе другие ненависти были вполне оригинальны. И уже то обстоятельство, что три десятилетия спустя знамя этой «философии трех ненавистей» с таким энтузиазмом подхватили и Ф.М. Достоевский и К.Н. Леонтьев, свидетельствует, что так же, как религиозное сектантство, была она глубоко заложена в постниколаевской культуре. А какой из этого коктейля ненавистей, если можно так выразиться, вытекал сценарий внешней политики России, мы сейчас увидим.Тютчев тем же, что волновало и Погодина: как конкретно реализовать сверхдержавное могущество России. В этом ведь и состояло главное отличие николаевского поколения от александровского, которому, если судить по нашей точке отсчета, по письму Чаадаева, представлялась эта забота странным мос- ковитским анахронизмом, ретроспективной утопией. Только погодинский «православно-славянский» проект, рождение которого мы наблюдали, направлен был против Турции и Австрии, тогда как тютчевский — против «обнаженного меча католицизма». Закупорить Францию, а следовательно и революцию, на крайнем западе Европы, изолировать её политически и идейно, поднять против неё общественное мнение Германии и, наконец, лишить её возможности помогать «ватиканскому далай-ламе» — таковы были главные черты тютчевского «проекта» (как сам он называл свой сценарий).
57
«Русские мемуары», М., 1990, с. 179.А там дошло бы, может быть, и до падения, если не до казни «лженаместника Христа» и даже до заветной мечты Тютчева «о православном Папе в Риме, подданном [русского] императора».58
Лишь двух элементов не хватало в этом проекте. Во-первых, нужно было, чтобы не помешала ему Англия (чего, как мы видели, и добивался от неё на протяжении 1840-х Николай). А во-вторых, чтобы немцы осознали, что «чудовище» и «людоед XIX века» вовсе не Россия, а Франция. Эту часть проекта — мощную пропагандистскую кампанию в Германии — Тютчев рассчитывал взять на себя. В конце концов знание Европы и умение разговаривать с выдающимися её представителями были главным его достоянием. И в этом действительно не было ему в тогдашней России равных.
Препятствий к осуществлению проекта, однако, было не счесть. Начать с того, что дипломатическая карьера Тютчева решительно не удалась. До такой степени не удалась, что в 1841 году он был вообще уволен из Министерства иностранных дел и лишен звания камергера. По сути, оказался он после этого лишь одним из неслужащих (сегодня сказали бы безработных) русских дворян, живших за границей и вдобавок еще, в отличие от большинства, безденежным. Главный мотив его писем к родным — нужда. И связей при петербургском дворе, во всяком случае среди тех, кто принимал в тогдашней России решения, у него не было. Можно сказать, что если бы книга Кю- стина, опубликованная в 1843 году, не возмутила до глубины души Николая, шансов у проекта Тютчева не было никаких.
Следует, одна ко, отдать ему должное: своим единственным шансом воспользовался он мастерски. Помог случай. Одна из его знакомых по Германии дам Амалия Крюднер, сводная сестра жены Николая, была тогда львицей петербургского двора и по слухам одной из фавориток императора. Тютчев попросил её представить его всемогущему Бенкендорфу. Как писал он жене, «Бенкендорф... один из самых влиятельных, самых высокостоящих в государстве людей, пользующийся по самому свойству своей должности неограниченной властью, почти такой же неограниченной, по крайней мере, как власть его повелителя».59
«Литературное наследство», М., 1935, т. 19-21, с. 96.
п