Россия и Европа. Т.2

начала? Она хотела раз и навсегда утвердить торжество права ис­торической законности над революционным движением. И почему она этого хотела? Потому что право, историческая законность, это её собственное призвание, назначение её будущности, то право, которого она требует для себя и для своих»?² Про революцию, про её происхождение, про её связь с католициз­мом и непримиримую вражду к «исторической законности» мы всё уже знаем из обзора политической философии Тютчева. Чего мы (и немцы) еще не знаем, это что душою революции служит, оказыва­ется, лишь «стремление овладеть снова тем преобладанием на За­паде, которыл^так долго пользовалась Франция и которое она, к ве­ликой досаде своей, сознавала перешедшим в продолжение 30-ти лет в ваши руки».⁸³ Короче, сама революция оказывается некото­рым образом всего лишь идеологическим прикрытием француз­ской агрессии против восторжествовавшей Германии.

И нет вам никакой от неё защиты, кроме твердой позиции Рос­сии. Улови агрессор хоть малейшую трещину в этой позиции, хоть «одно мгновение сомнения, колебания, не думаете ли вы, что и сам Наполеон мира не мог бы постоянно сдерживать эту содрогающую-

Тамже.

Там же, с. 97-98. Там же, с. 99.

ся под его рукою Францию и что он не дал бы ей воли?» А что бы еще было, если бы он мог рассчитывать на сочувствие со стороны Рос­сии?⁸⁴ Но нет, Россия всегда будет верна своему призванию и «при первом враждебном проявлении со стороны Франции 8о тысяч рус­ского войска должны... выступить на помощь вашей самостоятельно­сти» и еще «200 тысяч человек должны следовать за ними».⁸⁵

Не будь в письме «мюнхенской» философии и столь же откро­венной апологии сверхдержавных амбиций России, оно, может, и впрямь звучало бы логично и даже соблазнительно. Идея-то дей­ствительно красивая: Франция всегда угрожала — и сейчас угрожа­ет — вашей национальной независимости. Мы, какие бы ни были (Тютчев готов даже признать «несовершенство нашего общественно­го строя... положение низших слоев нашей народности и проч.»),⁸⁶ стоим на страже этой независимости. Более того, мы её единствен­ный гарант и всякую минуту готовы послать на её защиту сотни ты­сяч войска. Выбор, казалось бы, кристально ясен: либо «Германия, верная союзница России, сохранит свое преобладание в центре Ев­ропы, либо это преобладание перейдет на сторону Франции».⁸⁷

К сожалению, философия и амбиции занимали в письме выда­ющееся место. И то, что Федор Иванович лукавил, чувствовалось то­же. Очевидно, в частности, было, что на уме у него вовсе не одна лишь забота о защите Германии от французской агрессии. В письме это вполне отчетливо проглядывало, но исчерпывающе объяснила нам много позже подоплеку тютчевских хлопот простодушная Анна Федоровна. Вот что записала она в дневнике 4 октября 1853 года:

«гНеужели, как постоянно и в прозе и в стихах повторяет мой отец, неужели правда, что Россия призвана воплотить великую идею все­мирной христианской империи, о которой мечтали Карл Великий, Карл Пятый, Наполеон?»⁸⁸ Право, нужно было совсем уже счесть немцев дураками, чтобы ожи­дать от них сочувствия такой «великой идее». Судьба Польши, кото-

Там же.

Там же, с. юо.

Там же, с. 101.

Там же, с. 97.

Анна Тютчева. Цит. соч., с. 70 (выделено мною. — А.Я.)

рой предназначено было погибнуть лишь затем, чтобы послужить «дополнением империи Востока», решительно им не улыбалась. И с какой, собственно, стати должны были они поверить Тютчеву, что Константинополь станет именно последним «дополнением» этой грозной империи? Чем, кроме своего честного слова, мог он им гарантировать, что следующим её «дополнением» не станет, до­пустим, Австрия? Или даже Германия?

Тем более, что и сам Тютчев неустанно свою «великую идею» пропагандировал. Лишь два факта, писал он,