Россия и Европа. Т.2

Например, академик Пичета был уверен, что «непонимание на­рода и вера в торжество указа и приказа в значительной степени сближают Крижанича с Петром».⁹² (Автор, правда, упустил из виду не- преклоннуюЪриверженность Крижанича «благим законам».) «В об­щем её духе, если не в подробностях практического ее приложе­ния, — вторил Пичете Валишевский, — это почти программа... кото­рую Петр Великий употребил в дело, с ее парадоксальной идеологией и внутренними ее противоречиями».⁹³ «Нельзя отрицать, перебирая все эти реформационные проекты, — писал Милюков, — что мы здесь попадаем в сферу идей петровской реформы»⁹⁴ Того же мнения при-

90

В.О. Ключевский. Сочинения, т. 4, с. 205-206.

· 91

Там же, с. 206.

В.И. Пичета. Цит. соч., с. 14.

К.Ф. Валишевский. Цит. соч., с. 438.

П.Н. Милюков. Очерки по истории русской культуры. Спб., 1903. вып. г, 4.3, с. 137.

держивался и Ключевский: «Читая выработанный Крижаничем про­ект преобразований, воскликнешь невольно „Да это программа Пет­ра Великого, даже с ее недостатками и противоречиями"».⁹⁵

Разумеется, прямого заимствования тут быть не могло: когда Крижанич умер, Петру было всего четыре года. И книга его так и не была в 1680-е опубликована, хотя, по словам Ключевского, и читали ее «наверху, во дворце у царей Алексея и Федора; списки ее нахо­дились и у влиятельных приверженцев царевны Софьи [Сильвестра] Медведева и князя В. Голицына; кажется, при царе Федоре ее соби­рались даже напечатать»⁹⁶ Но и всемогущий в ту пору Василий Голи­цын не смог пробить её через церковную цензуру. Так и осталась она в XVII веке первой, быть может, ласточкой будущего самиздата. Мож­но предположить одно. В годы юности Петра идеи Крижанича были уже так широко разлиты в московитском воздухе, что даже не осо­бенно чуткий к идеям молодой царь не мог избежать их влияния.И это означало, что колокол звонил по Московии, отвергшей Крижанича. А для России предвещал он новые европейские поко­ления, а значит и Пушкина, и декабристов, не говоря уже о Лобачев­ском или Менделееве. Подумать только, что всех их могло и не быть, не пересекись в критической точке на исходе XVII века европейские идеи Крижанича с великой энергией Петра!..

Как бы то ни было, для нас с читателем означает это, что рухнул на наших глазах еще один «особняческий» миф современных рос­сийских «восстановителей баланса». Я, конечно, имею в виду миф о том, что, лишь отрезавшись от Европы и выбрав особый путь в че­ловечестве, Россия может добиться высшего расцвета своей культу­ры и могущества. Опыт Московии XVII века свидетельствует, как мы видели, о чем-то прямо противоположном.

В.О. Ключевский. Цит. соч., т. з, с. 252.

Там же, с. 254.

ТРЕТЬЯ

Метаморфоза Карамзина

глава четвертая «Процесс против рабства»

глава пятая восточный вопрос

глава шестая Рождение наполеоновского комплекса

глава

глава первая вводнэя

глава вторая Московия, век XVII

глава седьмая Национальная идея

глава третья Метаморфоза! 127

Карамзина

Карамзин однажды при нас стал излагать свои парадоксы. Оспаривая его, я сказал: «Итак, вы рабство предпочитаете свободе». Карамзин вспыхнул и назвал меня клеветником, Я замолчал, уважая самый гнев прекрасной души,

А.С. Пушкин

Мы спрашивали себя, как удалось России вырваться из безнадеж­ного, казалось, московитского тупика. Здесь ожидает нас вопрос еще более сложный: как случилось, что век с четвертью спустя пос­ле эпохального петровского прорыва в Европу страна опять со­скользнула в новый, неомосковитский, тупик?

И прежде всего предстоит нам выяснить, было ли это роковое соскальзывание фатально предопределено, как думают «восстано­вители баланса в пользу Николая», или оказалось оно результатом жестокого конфликта идей и интересов, исход которого был для со­временников неясен? Конфликта, в котором вдобавок роль евро­пейских событий была ничуть не менее, а может быть, и более важ­на, нежели тех, что происходили внутри страны?

Это принципиальный вопрос и важность его невозможно пере­оценить. иВо сталкиваются здесь два взаимоисключающих пред­ставления об истории. Напомню хотя бы мысль Юрия Михайловича Лотмана, что «современного историка начинают интересовать со­бытия не сами по себе, а на фоне поля нереализованных возможно­стей», где «непройденные дороги такая же реальность, как и прой­денные». В результате Клио, муза истории, «предстает не пассажир­кой в поезде, катящемся от одного пункта к другому, а странницей, идущей от перекрестка к перекрестку и выбирающей путь».¹

Именно эта разница и делает мои разногласия с «восстановите­лями баланса», боюсь, непримиримыми. Для них история не имеет сослагательного наклонения. Что было, то было и быльем поросло.